и самой писать записки родителям. В этом учительском святилище она впервые не как представительница
поклоняющейся паствы, а как полноправная жрица всемогущего бога Учения. Ее власть огромна, она может и
возвеличить и уничтожить какое-нибудь юное существо с косичками. Но нет, думала Оля, она никогда не будет
пользоваться своей властью во вред этим юным существам с косичками и без косичек, она никогда и никого не
будет обижать, она на веки вечные запомнила, как это горько — тащить домой клок ненавистной бумаги с
грозными словами завуча или дневник с безрадостной записью учителя.
В самый разгар ее жарких размышлений в учительскую, переваливаясь и отдуваясь, знакомой грузной
походкой вошла еще больше расплывшаяся за шесть лет Мария Павловна. За Марией Павловной шла
испуганная девочка с тонкими косичками, на которых черными бабочками сидели громадные банты, и с почти
такими же, как косички, тонкими ногами в коричневых чулках.
Не заметив Олю, Мария Павловна уселась за стол, положила перед собой портфель, который еще в пятом
или в шестом классе в день рождения подарили ей Оля с подругами — вот и серебряная пластинка с надписью
сохранилась, — извлекла из него тетрадку, вырвала лист и принялась писать, приговаривая:
— Ты, милая, будешь орать и кататься на перилах, как мальчишка, а мы отвечай за твою сломанную
голову? Нет, милая, пусть папаша твой явится. Мамашу можешь не беспокоить, мамаша только тут охает и
ахает, а толку никакого. Для нее ты малокровненькая, бледненькая и слабенькая, а для нас ты озорница,
форменный атлет. С первого дня такие фокусы устраиваешь. Вот, получай!
Тоненькая девочка ушла, неся записку в отставленной руке, как жабу. Лишь только когда за нею
затворилась дверь, Оля решилась поздороваться с Марией Павловной, и только тут Мария Павловна заметила
Олю.
— А, Колосова! — сказала она тоном совсем иным, чем тот, каким отчитывала тоненькую девочку. —
Слышала, слышала, что моя бывшая ученица будет моим коллегой! Что же, теперь надо говорить тебе, Оленька,
“вы” и называть вас по имени-отчеству. Если не запамятовала, твоего отца зовут Павлом Петровичем? Вот и
отлично: Ольга Павловна! А ведь неплохо звучит, товарищи! — Обращаясь к незнакомым Оле учителям, она
оказала: — Знакомьтесь, пожалуйста. Наш новый преподаватель истории — Ольга Павловна Колосова. Была
Оля, Ольга, Оленька, просто Колосова. А вот — Ольга Павловна!
Мария Павловна умолкла и долго не произносила ни слова, уставясь глазами в тетрадку, из которой
только что был вырван листок для записки к отцу тоненькой девочки. О чем она думала? Может быть, о том, как
в один прекрасный день сама она из Маши, Манечки, Машутки стала вдруг Марией Павловной, и этим
закончились ее детство, отрочество и юность и началась жизнь, в которой и радости и горести были уже совсем
иными, чем в ту пору, когда ее звали Машей, Манечкой, Машуткой.
Мария Павловна грузно поднялась со стула, подошла к Оле, провела рукой по ее голове и с
преувеличенной бодростью сказала:
— Желаю тебе счастья, Оленька!
Она уплыла из учительской. Учительская наполнялась учителями. Пришла заведующая учебной частью и
стала знакомить с ними Олю. Затем зазвонил электрический звонок. Оля даже вздрогнула от его голоса, так
резко, уверенный в своей непоколебимой власти над нею, позвал он ее в класс.
Завуч повела Олю в седьмой “а” класс и представила девочкам. В первые минуты класс существовал для
Оли в виде пестрого пятна. Потом, вызывая каждую ученицу по списку в журнале, Оля стала различать их лица;
она подумала, что этим пятнадцатилетним девочкам, среди которых были и довольно уже крупные, пышные
девушки, худенькая, маленькая учительница, наверно, кажется слишком молодой. Наверняка это так, потому что
они строят гримасы, конечно же выражая ими недоумение, разочарование и свое намерение не считаться с
девчонкой, которая вообразила, что она взрослая и может их учить. “Посмотрим, что получится”, — читалось в
глазах наиболее боевых.
Оля поняла, что ей нелегко будет утверждать свое право учить их и создавать свой авторитет. Для начала,
отложив в сторону методическую разработку первого урока, на которую была потрачена целая неделя труда, она
стала рассказывать о своей поездке в Новгород, о берестяных грамотах, о Гостяте, которую без средств к
существованию выгнал из дому муж, о древних мостовых, о рождении новой науки. Она увлеклась, забыла о
намерении бороться за свой авторитет и утверждать свое право учить этих девочек. И случилось так, что когда
зазвонил звонок на перемену, класс не сорвался с парт, как бывает обычно. Девочки сидели на своих местах
зачарованные, ожидающие продолжения рассказа.
Сидела на месте и заведующая учебной частью. Она поднялась первой и спросила:
— Ну как, девочки, интересно?
— Очень! — хором ответили десятки голосов.
Обняв Олю за талию, завуч повела ее в учительскую. По дороге она говорила:
— Хорошо, хорошо! Так держитесь и дальше. Вы правильно понимаете основной педагогический
принцип: для ребенка главное то, чтобы учиться было интересно. Когда интересно, он учится хорошо, когда не
интересно, он учится плохо, играет на уроке в крестики и в перышки, вертится, задевает соседа, ищет
развлечений.
Все это Оля прекрасно знала, потому что сама искала развлечений на убийственно нудных, тягучих
уроках Нины Карповны по тригонометрии, которым не было конца.
Первый день самостоятельной Олиной работы закончился. Провожать новую учительницу пошли две
девочки. Они шли с Олей до самого ее дома и всю дорогу расспрашивали про новгородские древности. Оля им
рассказывала все, даже то, как летели они с Варей на самолете.
Едва она вошла в дом, позвонил Виктор Журавлев и спросил, как обстоят ее школьные дела. Оля
ответила, что пока очень хорошо, не сглазить бы, пусть он вместе с ней плюнет через левое плечо. Они дружно
поплевали возле телефонных трубок, и Виктор сказал, что такое событие надо бы отметить, и если Оля не
против, то он сейчас же, то есть через два часа, когда сдаст смену, примчится к ней. Сейчас у него идет плавка,
и он только на минуту забежал в конторку, чтобы вот позвонить, потому что весь день переживал за нее: с
ребятишками работа трудная, он помнит, как от него одна учительница, даже не такая молоденькая, постарше, и
та плакала.
Вечером Виктор явился, как он сам сказал, в выходном виде — в новом костюме, старательно отмытый
от металлургического налета, надолго въедающегося в кожу, принес бутылку шампанского, кулек яблок и
коробку конфет.
Оля накрыла на стол, но они не сели, а стояли возле стола рядом, и Виктор старался откупорить
шампанское. Пробка из бутылки вылетела со страшным выстрелом, оставив на потолке белую отметину.
Шампанское окатило и самого Журавлева и Олю, они оба засмеялись, смахивая пенистое вино с костюма и с
платья салфетками. Наливая в бокалы, Журавлев сказал:
— Не умею я открывать шампанское. Честное слово, первый раз в жизни взялся.
— Очень хорошо открыл, Витя, — сказала Оля, протягивая к нему бокал, чтобы чокнуться. Она
схитрила, пронесла бокал мимо бокала Виктора, и еще дальше понесла его, и оказалась совсем лицом к лицу с
Виктором, коснулась щекой его щеки…
Бокалы были отставлены.
Павел Петрович, как всегда открывший дверь своим ключом, застал Олю и Журавлева врасплох. Они
стояли возле буфета и целовались. Поцелуй тянулся так долго, что Павел Петрович, потоптавшись в дверях,
вынужден был кашлянуть.
Оля и Журавлев отшатнулись друг от друга. Журавлев довольно быстро сообразил, что произошло, он не
растерялся и сказал Павлу Петровичу: “Здравствуйте”. А Оля, прежде чем что-либо сообразить, долго таращила
