В воскресенье мы получили письмо, где говорилось, что они выедут из Дублина в понедельник и надеются прибыть в Эштаун во вторник к вечеру.

Настал вторник, вечер подходил к концу, а кареты все не было; сгустилась тьма, а мы все ждали гостей, но тщетно.

Время шло, пробило полночь; стояла совершенная, ничем не нарушаемая тишина, ни один лист не шелохнулся, поэтому любой звук, тем более стук колес, донесся бы издалека. Его-то я дожидалась с замирающим сердцем.

Однако мой отец неукоснительно придерживался обыкновения запирать дом с наступлением ночи, и, когда закрыли ставни, я уже не могла разглядеть из окна подъездную аллею, как мне хотелось. Прошел почти час после полуночи, и мы уже отчаялись дождаться их ночью, как вдруг мне почудилось, будто я различаю стук колес, но столь отдаленный и слабый, что вначале я не могла поручиться за истинность своих ощущений. Стук все приближался, делался громче и отчетливее, потом на мгновение затих.

Вот раздался пронзительный скрип ржавых петель — это распахнулись ворота, выходившие на подъездную аллею, — вот снова послышался быстрый стук колес…

— Это они! — воскликнула я, словно очнувшись ото сна. — Карета катится по аллее!

Какое-то мгновение мы все стояли, затаив дыхание, и прислушивались. Карета с грохотом понеслась дальше, как ураган, кучер щелкал кнутом, колеса громко стучали, и вот уже карета, дребезжа и подпрыгивая, катится по мощенному неровным булыжником двору. Тут уже и собаки разразились дружным и яростным приветственным лаем.

Мы бросились в холл и тут услышали, как во дворе с особым, ни с чем не сравнимым лязганьем опустили подножку кареты, как вслед за ним раздались приглушенный шум голосов и обычная суета, сопровождающая приезд. И вот, распахнув дверь холла, мы высыпали во двор навстречу гостям.

Двор был совершенно пуст; ярко светила луна, в ее лучах необыкновенно отчетливо предстали высокие деревья, омытые полуночной росой, пролегли по земле их длинные призрачные тени, и более ничего.

Мы замерли, в недоумении и страхе оглядываясь по сторонам, точно только что проснувшись. По двору, рыча и подозрительно обнюхивая землю, бродили мгновенно притихшие и, судя по всему, явно напуганные псы.

Не в силах понять, что произошло, мы в замешательстве и смятении глядели друг на друга, и полагаю, более мне не довелось видеть столько бледных лиц сразу. Отец приказал осмотреть все вокруг, в надежде отыскать причину таинственного шума, который мы слышали, или хотя бы выяснить, откуда он мог доноситься, но все тщетно, — даже грязь на подъездной аллее оказалась не потревоженной колесами. Мы вернулись в дом, пораженные ужасом, какой мне даже и не описать.

На следующий день от нарочного, скакавшего без отдыха почти всю ночь, мы узнали, что сестры моей нет в живых. Воскресным вечером она легла в постель, чувствуя себя довольно скверно, а в понедельник доктора безусловно признали ее недомогание гнилой горячкой. Час от часу ей становилось хуже, и во вторник, вскоре после полуночи, она скончалась.

Я упоминаю об этом обстоятельстве потому, что оно обросло тысячью самых недостоверных и фантастических слухов, хотя, казалось бы, истину не к чему расцвечивать домыслами, и еще потому, что оно произвело сильное и неискоренимое впечатление на мое душевное состояние, а возможно, и на характер.

На протяжении нескольких лет после описываемых событий, когда боль утраты слегка притупилась, я испытывала такую подавленность и нервозность, чувствовала себя столь жалкой и несчастной, что кажется, и вовсе не жила. За это время у меня развилась привычка избегать всяких сознательных решений и безучастно смиряться с чужой волей, боязнь вызвать хотя бы малейшее недовольство и отвращение к тому, что обыкновенно называют развлечениями. Подобные слабости стали неотъемлемой частью моего нрава, и я даже не думала их искоренить.

С мистером Кэрью мы более не виделись. Как только свершился печальный обряд похорон, он вернулся в Англию и не долго оплакивал покойную супругу: не прошло и двух лет со дня ее смерти, как он снова женился. После этого, поскольку жил он далеко от нас, а также в силу иных обстоятельств, мы постепенно потеряли друг друга из виду.

Отныне я была единственным ребенком, а так как моя сестра умерла, не оставив наследников, то состояние моего отца, коим он распоряжался безраздельно, естественным образом должна была унаследовать я. Потому нет ничего удивительного, что мне не исполнилось и четырнадцати, а Эштаун-Хаус уже осаждали толпы поклонников. Однако, оттого ли, что я была еще слишком молода, оттого ли, что ни одного искателя моей руки родители не сочли достаточно знатным и богатым, и отец и мать позволяли мне поступать, как мне заблагорассудится, и не принимать предложения. Я не испытала нежных чувств ни к одному поклоннику и впоследствии поняла, что в этом заключалась великая милость судьбы или, скорее, Провидения, ибо моя мать не потерпела бы, чтобы глупый каприз, как она обыкновенно именовала сердечную склонность, помешал осуществлению ее честолюбивых планов. Эти намерения моя мать воплотила бы, безжалостно сметая все преграды, и даже не преминула бы пожертвовать ради их осуществления столь безрассудным и презренным чувством, как любовь юной девушки.

Когда мне сравнялось шестнадцать, планы моей матери обрели отчетливое направление. Она приняла важное решение и вместе со мною отправилась на зиму в Дублин, чтобы, не теряя времени, наилучшим образом сбыть меня с рук.

Я так давно привыкла считать себя не стоящим внимания, жалким существом, что не могла и вообразить, будто я — причина всей этой суеты и шумных приготовлений. Избавленная своим неведением от страданий, я ехала в столицу, совершенно безучастная к своей будущей судьбе.

Богатство и знатное происхождение моего отца давали ему доступ в высшее общество, и потому, прибыв в Дублин, мы могли вращаться в самых изысканных кругах и участвовать в самых утонченных увеселениях, какие только сыщутся в столице.

Новая для меня обстановка большого города, новые впечатления не могли не развлечь меня, постепенно мое душевное расположение изменилось и я обрела свою прежнюю природную веселость.

Тотчас же в обществе распространился слух, что я богатая наследница, и, разумеется, многие сочли меня весьма привлекательной.

Среди множества родовитых поклонников, которых мне посчастливилось очаровать, один вскоре снискал такое расположение моей матери, что она немедленно отказала прочим, менее достойным искателям моей руки. Я, однако, не понимала его намерений, даже не замечала, что он увлечен мною, и нисколько не подозревала, какую судьбу уготовили мне его внимание и расчет моей матери, пока она совершенно неожиданно не открыла мне этого.

Мы вернулись с роскошного бала, который давал лорд М. в своей резиденции в Сейнт-Стивенз-Грин[46], и я с помощью служанки одну за другой поспешно сняла драгоценности, богатству и обилию которых могло позавидовать любое семейство Ирландии.

Я без сил опустилась в кресло у камина, утомленная долгим вечером, как вдруг мои грезы прервал звук приближавшихся шагов, и в комнату вошла моя мать.

— Фанни, душенька, — начала она как можно мягче, — я хотела бы поговорить с тобой, прежде чем ты ляжешь спать. Надеюсь, ты не очень утомлена?

— Нет, мадам, благодарю вас, — ответила я, торопливо поднимаясь с кресла, как того требовали старинные правила вежливости, коих почти никто не придерживается ныне.

— Сядь, душа моя, — сказала мать, усаживаясь на стул рядом со мной. — Мне нужно кое-что обсудить с тобою, нам хватит и четверти часа. Сондерс, — обратилась она к горничной, — можете идти. Дверь в комнату оставьте открытой, а дверь в переднюю закройте.

Приняв такие меры предосторожности и обезопасив себя от любопытных, моя мать продолжала:

— Ты, без сомнения, замечала, Фанни, не могла не заметить знаки внимания, которые столь настойчиво оказывает тебе лорд Гленфаллен?