– Боже мой, Роуз! – вскричала я. – Их носила еще прабабушка!
К нам вышел кто-то вроде управляющего. Мы спросили его, есть ли здесь что-нибудь ценное.
– Бобра нынче днем с огнем не найти, – сказал он, – но вряд ли вы много за него выручите. Мех сейчас обрабатывается по-другому. Эта шуба просто неподъемна.
Магазин ношеные вещи не принимал; где их можно продать, тут тоже не знали. Искать покупателей, конечно, следовало в Лондоне. Мы решили посоветоваться с Топаз, а меха пока оставить в хранилище. Однако управляющий предупредил, что за дальнейшее хранение придет новый счет, – вдруг душеприказчики тети не пожелают его оплачивать? Пришлось тащить шубы с собой. Расписавшись в бумагах, мы подхватили вещи и побрели к выходу. По пути заглянули под арку в чудесный отдел, через который вначале прошли в магазин. Элегантная женщина в строгом черном костюме примеряла светло-голубые замшевые перчатки; ее простой наряд привел Роуз в восторг.
– Вот так и следует одеваться, – шепнула она мне.
Мы завороженно рассматривали духи, чулки и прочие прекрасные вещи. На наших глазах одна из покупательниц приобрела дюжину шелковых чулок!
Наконец я сказала:
– Мы похожи на Аба. Он так же глазеет на порхающих за окном птиц. Еще немного – и тоскливо замяучим.
Роуз сравнение понравилось. Именно это, по ее словам, она и чувствовала.
– Давай побродим по магазину, раз уж мы тут, – предложила я.
Сестра напомнила, что с ворохом неподъемного меха далеко не уйдешь. Сунув голову под арку, я напоследок глубоко вдохнула колокольчиковый запах, и мы вышли в главную дверь; та мгновенно захлопнулась за нашими спинами.
Роуз хотела отвезти меха на такси прямиком в Сити, но ни одной машины в поле зрения не было. Я же умирала от голода, а потому уговорила сестру сначала поесть. Мы поковыляли на Оксфорд-стрит (меха действительно весили тонну); нам приглянулся ресторан с аккуратными столиками и наборами для специй на белоснежных скатертях.
За столом еле устроились. Сложили шубы на стульях, сели сверху – высоко: ни до пола не дотянешься, ни до тарелок. Мучились, мучились… И так неудобно, и эдак. В конце концов бросили вещи под стол, что явно не обрадовало официантку. И все же место мне понравилось. Большинство посетителей выглядели на редкость безобразно, но блюда оказались выше всяких похвал. Заказали жареную курицу (крылышки за два шиллинга), двойную порцию хлебного соуса (на каждую), по порции овощей, пудинг с патокой и чудесный кофе с молоком – наелись до отвала.
Время близилось к четырем.
– Лондон толком и не увидели, – вздохнула я уже в такси по дороге в юридическую контору.
Роуз ответила, что ничего не захотела бы тут осматривать даже без тяжеленных мехов: какое удовольствие бродить по столице в дурацком наряде? И умолкла. Надолго.
Не вытерпев, я поинтересовалась, чем заняты ее мысли.
– Молила Бога послать мне красивый черный костюм.
Наш приятель-клерк покатился от хохота при виде мехов, но затем посочувствовал:
– Да уж, чертовски досадно!
Бобровая шуба, по его мнению, представляла собой дорожное мужское пальто (даже ему оно оказалось велико): мех – внутренняя сторона, шотландка – наружная. Клерк угостил нас чаем и дал каждой по паре печений с изюмом. Печенья мы положили в конверт, решив съесть в дороге, – уж очень сытно пообедали.
На вокзале, выдавая нам из камеры хранения багаж, служащий поинтересовался, не спрятаны ли в чемоданах трупы. Тогда Роуз и призналась мне в своих страхах – что трупы там могли лежать наши.
В купе мы ехали одни. Когда после захода солнца похолодало, я надела бобровое пальто мехом внутрь. Какое же оно было теплое! В отличие от одежды тетушки Миллисенты меха меня ни капельки не пугали, хотя я знала, что их носили мертвые ныне люди; в шубки я почти влюбилась. Странно, правда? Кутаясь в уютный бобровый мех, я долго об этом размышляла. По-моему, разница между мехами и одеждой такая же, как между прекрасными старыми могилами и свежевырытыми ямами, разверстыми в ожидании гробов (даже смотреть на них не могу!). Очевидно, время постепенно превращает безобразие и ужас смерти в красоту…
Год назад я непременно изложила бы свою мысль в стихах. Вчера же только зря промучилась. Нет, в голове вертелись складные строчки, но кроме рифмы и ритма ничего в них не было – как и в прежних моих стихах.
Хотя я чуть не прыгала от радости, когда удавалось что-то сочинить. Сейчас мне этого очень не хватает.
Откинувшись на спинку, я прикрыла глаза. Перед мысленным взором закружил прошедший день. Картинки будто отпечатались на веках: Сити, поток машин, ослепительные, перетекающие одна в другую витрины магазинов… Из вереницы недавних событий мозг сам выхватил самые яркие эпизоды. Сегодня все явно крутилось вокруг одежды: белые костюмы ранним утром, наблюдения за лондонской модой днем, затем несчастная мертвая одежда тетушки Миллисенты, изысканные магазинные наряды и, наконец, меха. Удивительно, до чего важна для женщин одежда! Что в прошлом, что в настоящем. Мне вспомнились норманнские дамы, обитавшие в крепости Вильмотт; дамы эпохи Плантагенетов, прогуливавшиеся по галереям замка Годсенд; дамы эпохи Стюартов – современницы нашего дома. Вспомнились фижмы, кринолины, турнюры, платья эпохи Джейн Остен. И тоскливый взгляд Роуз при виде элегантного черного костюма. Сколько глубоких, философских дум я передумала на эту тему! И вдруг мысли растаяли без следа. Похоже, мне все приснилось…
Я как раз рассматривала белую веточку коралла на шифоновом шарфе цвета морской волны, когда сестра начала меня будить.
Пришло время пересадки. Пальто я сняла: и фасон странноватый, да еще подол по земле волочится. Сразу стало холодно. С какой радостью я уселась в наш маленький поезд и вновь закуталась в теплый мех! Роуз надела кучерскую шубу, и мы высунулись в окно, вдыхая изумительный сельский запах. Жаль, замечаешь его только после поездки в город. Молча глядя в черноту за стеклом, мы жевали печенье с изюмом; одно я припасла для Стивена (он собирался встретить нас на повозке мистера Стеббинса).
Тут все и произошло.
На станции в Литтл-Лимпинг я выглянула наружу, опасаясь, как бы из багажного вагона по ошибке не выгрузили наши чемоданы (начальник станции немного глуповат). Меньше чем в шести ярдах от меня в дверях поезда стоял Саймон Коттон! В слабом мерцании станционных фонарей его волосы и борода казались черными-пречерными, а кожа очень бледной. Быстро скользнув по нему взглядом, я почему-то успела заметить под усами «голый» рот.
Торопливо нырнув обратно, я окликнула Роуз. На раздумья у нас оставалось минут десять: до Скоутни пять миль, а поезд ползет, как улитка. Нет, мне требовалось больше времени! Рассказать сестре о нелестных отзывах Коттонов в ее адрес или не стоит? Вдруг промолчу, а она снова поведет себя глупо?
– Не нужно с ними особенно любезничать, – сказала я, приглаживая волосы перед зеркалом, по обе стороны которого висели фотографии Нориджского собора и ярмутского пляжа.
– Любезничать? Думаешь, я с ними заговорю после того, как они нас игнорировали?
– Ну поздороваться-то придется. Холодно оброним «добрый вечер» и гордо прошествуем дальше.
Роуз, усмехнувшись, ответила, что в наших нарядах да еще с рулонами мехов гордо шествовать невозможно – лучше спрыгнуть, едва поезд остановится, и сразу мчаться прочь от перрона, пока Коттоны нас не заметили.
– С багажом далеко не умчишься, – заметила я. – Слушай, а давай выберемся на противоположную сторону и пойдем вдоль состава к багажному вагону! Коттоны тем временем уедут домой.
Сестре мой блестящий план понравился. Шубы решили не снимать: в них легче слиться с темнотой; даже если Коттоны обернутся, пока мы будем получать багаж, то не заметят нас в конце платформы.
Свои яркие волосы Роуз спрятала под огромный медвежий воротник.
– Надеюсь, пока мы дойдем до хвоста, встречного поезда не будет, – сказала я.
Впрочем, поздним вечером поезда ходят редко, притом с черепашьей скоростью.
