Зоя увлекает мать, тетю Женю и Риту к клеткам хищников: смотреть «смертный номер».

Мама от волнения не может вымолвить ни слова. Она только непрерывно расстегивает и застегивает пуговицу на своей левой перчатке.

– Зачем ты это сделала? – спрашивает она наконец. – Я чуть не умерла от страха! Ну зачем ты это сделала?

– Не знаю… – признаюсь я от души. – Мамочка, не сердись… Такой умный слон! И старичок этот, индиец, стоит, просит: «Один дама… один женчин!», а никто не идет к нему…

Старичок в картузе, держа за руку внука, подходит к маме:

– Вы, мадам, не огорчайтесь… У вас неплохой ребенок растет! Я, знаете, не ученый человек, но я – переплетчик, я читаю много книг, и я кое-что понимаю в жизни! Вот – все тут говорили: «эфиоп», «басурман», а кто его пожалел? Ребенок…

– Дедушка-а-а… – ноет мальчугашка. – Пойдем… Там главный лев кому-то голову откусит! Пойдем!

Мы с мамой остались одни.

– Я уже и не знаю – может, нам лучше домой пойти! Ты еще полезешь в клетку ко льву и будешь с ним целоваться…

– Ой, нет, нет! Я этих львов и тигров ужасно боюсь! Идем смотреть…

Клетка львов ярко освещена несколькими керосиновыми лампами. В клетке появляется «мадмазель» Ирма. Она одета в такой ослепительный костюм, что поначалу кажется мне самой прекрасной красавицей. На голове ее, на белокурых волосах, сверкает яркий султан из золотых нитей. Все ее платье обшито блестками, свет их дрожит и переливается. как река на солнце. Только постепенно я начинаю прозревать, что укротительница не такая уж красавица, каких изображают на конфетных коробках. Под великолепно молодыми белокурыми волосами у нее староватое, в складках и морщинах лицо, желтое, как шафран! Женщина, видимо, больна желтухой. Из сильно открытого платья выглядывают тощие желтые-желтые ключицы, такого же цвета и руки, видные до плеч.

– А и же-о-олтая же немка! – раздается в толпе.

В руках укротительницы, сильных, мускулистых, хлыст, и она щелкает им, словно стреляет. Она не бьет зверей, но, вероятно, они знают вкус этого хлыста, потому что недоверчиво и чуть боязливо косятся на него. Выкрикивая какие-то непонятные короткие слова, вроде «Ап!», «Па!», укротительница заставляет хищников бегать вокруг нее, прыгать сквозь обруч. Ни на одну секунду не спускает она с них глаз и ни на одну секунду не поворачивается к ним спиной. Но бесстрашие ее изумительно! Она треплет косматые головы хищников, таскает их за хвосты, играет с ними, как с котятами.

Наконец наступает «смертный номер»: сняв с головы золотой султан, укротительница обеими руками раскрывает страшную пасть льва Альфреда… Сейчас она вложит в эту пасть свою бесшабашную голову!..

Дальше я уже ничего не вижу: я закрываю глаза и прижимаю их к маминой руке. Я слышу, как в мертвой тишине замирает вся публика – ни звука, ни слова, ни шороха! Затем, словно освободившись от тревоги, зрители аплодируют!

– Не съел! – радостно кричит кто-то рядом с нами.

Я открываю глаза. «Смертный номер» окончен. Сверкая снова надетым золотым султаном, кивая головой на желтой шее, укротительница, уже вышедшая из клетки, раскланивается с публикой.

– Мама… – шепчу я. – Как это было? Я ведь не видела… Я, знаешь, закрыла глаза…

Это я говорю с чувством виноватости: все-таки я трусиха!

– Как это было, мамочка?

И мама отвечает мне шепотом:

– Не знаю. Я тоже закрыла глаза…

Когда мы выходим из зверинца, позади нас – певучий женский голос:

– Ну станет лев этакие желтые кости глотать, когда ему только что перед тем мало-мало что не десять фунтов мяса отвалили. И какого мяса! Кострец первый сорт!

Домой мы приезжаем вместе с Шабановыми. Они у нас обедают. И Рита и Зоя отлично едят вместе со всеми, без гримас и капризов.

– Леночка! – восхищается Серафима Павловна. – Ты смотри, как мои девочки у тебя славно кушают! Просто чудо!

– Никакого чуда нет! – кричит папа из другой комнаты. – Просто проголодались дети, и у них появился естественный аппетит… Вы, Серафима Павловна, продержали бы их денек на голодной диете, они бы у вас гвозди ели, без всякой горчицы!

– Бог знает что вы говорите, Яков Ефимович! – смеется и ужасается Серафима Павловна.

Обед проходит весело и оживленно. Только я молчу, словно разучилась говорить. Я молчу и думаю, думаю…

– Пуговка! – снова кричит папа. – Почему я твоего голоса не слышу?

– Не трогайте ее, Яков Ефимович! – И Серафима Павловна ласково гладит меня своей теплой, толстой рукой. – Она все-таки, наверно, испугалась слона… Да, Сашуня?

Ну как мне объяснить, что я уже забыла думать и о слоне и о кофейном старичке из города Бомбея! Все мои мысли, все мои восторги – с укротительницей львов и тигров. Вот это смелость, вот это геройство! Я уж не помню, какой на ней был попугайный наряд, как смешно и жалобно торчали ее тощие, желтые ключицы. Я думаю только о том, что никто из тех, кого я знаю, не полез бы в клетку к диким зверям, где одно лишь неловкое движение укротительницы – и смерть ей! Укротительница Ирма кажется мне ослепительной, прекрасной героиней… Мысли бегут у меня в голове быстрей, чем крупинки соли из солонки, которую я нечаянно опрокинула на колени Серафимы Павловны. В моей душе зреют решения, от которых у меня самой замирает сердце… Я не могу дождаться, когда кончится этот несносный обед!

После обеда взрослые Шабановы уезжают за последними покупками, Рита и Зоя остаются у нас. Мама сидит около папы. Мы, три девочки, забрались с ногами на диван в столовой и сумерничаем.

– Рита… – говорю я неуверенно. – Зоя… Я сейчас скажу вам одну страшную тайну…

– Ой! – И обе девочки с любопытством пододвигаются ко мне. – Честное слово, тайну?

– Да. Но только если вы мне настоящие, самые настоящие друзья! А если нет, не скажу: вы разболтаете.

Зоя и Рита божатся, клянутся («Как я маму люблю!»), крестятся – они настоящие, самые настоящие друзья, они не разболтают.

Меня вдруг осеняет:

– Знаете, что? Мы должны доказать друг другу нашу дружбу! Вот, я читала, Наташа Ростова доказала другой девочке, Соне, свою любовь: она накалила на огне линейку и приложила к руке. Остался знак на всю жизнь! Вот какие они были друзья! Настоящие!

– Ну-у-у… – разочарованно тянет Зоя. – Еще жечься… живьем!

Но Рите этот план нравится. Она только хочет уточнить подробности:

– А чем мы будем жечься? Линейка-то ведь у тебя, наверно, деревянная?

– Деревянная, да.

– Ну, вот видишь… – Зоя рассудительно качает головой. – Одни глупости у тебя в голове… К слону зачем-то полезла… Полоумная!

Но Рита радостно бьет в ладоши:

– Нет, нет! Я придумала!.. Мы положим в ложечку кусок сахару, нагреем его на лампе, а когда сахар закипит, приложим эту жижу к руке. Вот!

План в самом деле такой простой и доступный, что даже Зоя соглашается принять в этом участие. Захватив чайную ложку и кусок сахару, мы бежим в переднюю, где можно растопить сахар, держа ложку над настольной керосиновой лампой.

– Только, чур, – ты первая придумала, тебе первой жечься! – говорят они мне.

Очень хорошо! Сейчас я им докажу, что я настоящий друг и мне для друзей ничего не страшно и ничего не жалко!

Мы стоим вокруг лампы, Зоя держит на огне ложку с сахаром.

– Кажется, уже горячо… – говорит она.

– Нет, нет! – азартно возражает Рита. – Сахар должен закипеть! Чтобы от него пар шел!

Наконец сахар закипает, от него идет пар. Я засучиваю левый рукав и храбро прикладываю руку – ниже запястья, тем местом, где мы теперь носим ручные часы, – к кипящей сахарной жиже… В ту же минуту меня пронизывает нестерпимая боль, мне даже чудится, будто запахло горелым мясом! Хочется закричать в голос и отдернуть руку, но я стоически выдерживаю еще несколько секунд. Потом, тихонько застонав, отдергиваю руку.

– Больно тебе? – Зоя чуть не плачет от сочувствия.

– Н-н-нет… Не очень…

Это неправда. Мне так больно, как еще никогда в жизни! Мы разглядываем ранку – слезла кожа, видно что-то красное, рука сразу вспухает.