Рязанцев смотрел на землю… Хотел узнать и такую правду о земле — о том, какой она может быть чуждой и нежилой, хотел пережить внезапную смену необычайных картин. Географ должен был знать о земле все, так же как врач знает организм человека и тогда, когда организм здоров, и тогда, когда он болен. Патологическая анатомия и физиология земли — не специальность географии, такой географии, к счастью, еще не существует. Но если человек будет действовать неразумно, он ее создаст. Сам создаст что-нибудь вот в этом же роде, еще худшее, гораздо более мрачное и безнадежное…
Он вглядывался в зловещий пейзаж: по темно-синей тайге волочились обрывки туч какой-то густой, неестественной белизны, кое-где вспыхивали огни, и на одной из вершин вдруг занялось зарево, как раз в той стороне, где и молнии, кажется, не было.
Гром время от времени заглушал грохот мотора, и тогда казалось, будто становится тихо вокруг.
Спустя некоторое время мальчик посадил машину. Посадка произошла как-то незаметно, быстро, мальчик совершил ее с ходу — покачнулись два раза, будто испытывая, примет или не примет земля машину, и тут же высокая, потемневшая в грозовом воздухе трава заслонила нижние стекла кабины.
Мотор смолк, винт над головой тоже. Иващенко спросил:
— Саша, как дела с горючим? До базы дотянем?
Пилот-мальчик ответил, соображая:
— Так ведь неохота радировать о помощи. Должны дотянуть.
— А НЗ у тебя есть? Пожевать?
— Малость…
— А рация в порядке?
— Будто бы…
— Тогда что же ты не принял предупреждение о грозе?
— Не принял. После разберемся.
— Холодно будет ночевать, — вздохнул Иващенко. — У меня недавно уже была вынужденная посадка. Вроде этой. Двое суток дрожал по-собачьи.
Рязанцев спросил у Иващенко:
— Видали ее, землю? Какой она может быть?
— Всякой может быть! И всякой ее можно сделать.
— Наука должна бы научить человека — распорядиться своей землей. — Рязанцев помолчал, еще раз подтвердил: — Должна!
— Наука учит человека. А человечество — науку.
Уже про себя Рязанцев еще подумал: «Наука вырывается вперед, проникает в иной мир, невидимый, неслышимый, неощутимый, и как по-детски лепечет среди житейских дел, которыми люди заняты уже многие тысячи лет!
Недаром упрекал науку на разрушенной плотине в Усть-Чаре управляющий банком Костин, а Райкомхоз с добрыми глазами мечтал, чтобы такое ничтожное, казалось бы, дело, как ГЭС мощностью в пятьдесят киловатт, стало чьим-нибудь тоже научным «спутником»!
На каждого городского жителя в стране приходится примерно по одному сельскому, и, значит, грубо говоря, одна половина населения кормит себя и другую половину. А ведь двадцатый век! А ведь — наука!
Ощущение, будто он видит Горный Алтай откуда-то с высоты, не покидало Рязанцева и в тот день, когда экспедиция выехала в обратный путь…
Из кузова машины он глядел вокруг и спрашивал себя: неужели правда, что человеку свойственно привыкать к прекрасному?
Привыкать и даже не замечать его?
Каждый, кто проедет Чуйским трактом с севера на юг, увидит в этой стране под названием Горный Алтай множество других стран…
Увидит мягкие очертания невысоких, сглаженных гор — и вдруг узнает Южный Урал…
Увидит Семинский перевал — и подумает, что это Саяны.
Перевал Чикитаман, а вскоре вслед за ним бомы вдоль Катуни напомнят путешественнику Кавказ…
В устье Чуй промелькнет перед ним картина из предгорий Копет-Дага, Курайская степь возникнет вдруг, как будто кто-то перенес сюда пейзаж Хакасии, а степь Чуйская — это пустыня Гоби в миниатюре.
Нынче был обратный путь, и в обратном порядке разворачивались кадры: Курай, потом кавказские ущелья, потом Саяны, потом Урал…
И как будто впереди уже маячил большой город, в нем — новый мост через овраг, по мосту торопятся трамваи… Кое-где сохранились следы разрушенных домишек и того домика, в окошке которого Рязанцев когда-то заметил письмо, адресованное в городок Красный Кут…
А может быть, и следов уже не осталось.
Старший шофер Владимирогорский на «газике» умчался в Бийск — хлопотать о погрузке машин на железнодорожные платформы, а младший, Севка, не очень строго соблюдая правила обгона, вел ГАЗ-63.
Миновали Семинский перевал. Там, на высоте, была уже зима, снег покрыл тундровую растительность и деревья тонким блестящим налетом. Когда спустились в деревню Топучую, зима кончилась, но и здесь все дышало воздухом глубокой осени: и увядшие травы, и кустарники с оголенными ветвями, и даже белесая вода речушки Семы, вдоль которой разматывалась серая лента дорожного полотна.
Солнце светило по-осеннему через негустые тучи, свет был рассеянным, блеклым, и только кое-где по склонам плыли ярко-желтые пятна.
Некоторое время машина экспедиции держалась позади другой — с запоздалыми туристами.
Поеживаясь в холодке, в белых войлочных шляпах, туристы пели о человеке, который не заметил, как к нему пришла седина.
Туристов скоро обогнали.
Вершинин-младший и Лопарев сидели на спальных мешках, прислонившись к борту. Лопарев, наверное, обдумывал что-то, что касалось его встречи с лесничим Саморуковым в лесхозе.
Должно быть, по этому поводу он иногда обращался к Вершинину-младшему. Ветер уносил его слова.
Рита, закутав ноги палаточным пологом, сидела напротив, не спуская с Андрея удивленных глаз. Андреи ее взгляд, должно быть, замечал… Может быть, он даже и стеснялся этого взгляда, может быть, стеснялся потому, что рядом с Ритой не было Онежки… Так показалось Рязанцеву, и он с какой-то поспешностью стал глядеть на Вершинина-старшего.
Подняв меховой воротник кожаного пальто и укрывшись за кабиной, Вершинин-старший сидел на ящиках с экспонатами. Он был слегка простужен, но простуды на этот раз не признавал и не хотел ехать в кабине. Он был не только бодр, но еще и горд. Чем-то он напоминал Рязанцеву бывшего директора совхоза Парамонова. Вершинину-старшему было под шестьдесят, и улыбка и выражение лица утверждали, что годы эти ему не в тягость. Скорее — они Вершинина украшали.
Вершинин-старший закрывал собою половину стекла и проволочной решетки, а через другую половину оконца вид*елась узкая полоска красного свитера: в кабине ехала Полина, и свитер был на ней тот самый, который так недавно и так отчетливо Рязанцев видел с вертолета… Когда Рязанцев вернулся в лагерь после воздушных путешествий, Полина встретила его на тропе опять в этом же свитере и в слезах.
— Ника, милый! Напугал до смерти! — сказала она, всхлипывая и улыбаясь.
— Я? Как это случилось? — удивился Рязанцев.
— Боже мой, какой глупый! Вертолет пролетел над лагерем, назад не возвращался, а в той стороне была такая страшная гроза! Непонятно?
— Это, наверное, ты глупая, Полина, — ответил Рязанцев. Надо ведь было ему сказать какие-то слова.
Он подумал, что, должно быть, навсегда прошло для него время, когда собственные чувства были ему нипочем: он их порождал, он ими и владел.
С возрастом они становились не слабее, а сильнее, только его способность их вмещать, сохранять всегда при себе, была все больше.
Вскоре за Шебалиным, справа от дороги, на одном из склонов заметили первую сосну, отсюда уже начинались сосновые леса, а кедр и особенно лиственница стали встречаться реже.
Сосне приветственно помахали.
Спустя еще несколько часов, когда машина поднялась на взгорок, в небе показались вдруг подъемные краны. Их никто и никогда не замечает нынче в городском пейзаже, но тут заметили все сразу, стали считать, вглядываться в тонкие стрелы, устремленные в небо. Они уже были в окрестностях Бийска.
Вдоль тракта то с одной, то с другой стороны мелькали полосатые столбики.
Столбики эти не отмечали ни населенных пунктов, ни километров — они ограждали путь, но Рязанцев подумал, что, может быть, какой-то из них вот сейчас отметил половину его жизни. Так хотелось ему верить, что только половину, и хотелось подвести какой-то итог, какую-то черту на этом полпути.
