Дело могло кончиться неважно — ниже по течению берег и в самом деле был отвесным, как стена; однако гнедой тоже сообразил, что нужно стараться, и выплыл к последнему пологому участку — дальше уже шла сплошная крутизна. Андрей ему помог: вышел на берег первым, а потом вернулся в воду и подхватил повод.

— Ты что же это, лошадь, соображать надо, где право, где лево. Голова у тебя большая, а поплыл обратно!

Сняв с седла сапоги, он надел их и повел гнедого вдоль берега на прежнее место, откуда они начали переправу.

«В общем, — думал он, — все правильно! Место выбрано хорошее, и все действия тоже правильные. Ошибка в том, что позволил струе оторвать себя от гнедого… Пока мы вместе, пусть крутит и вертит, — все равно выберемся!»

Перед новым заплывом Андрей долго лежал на спине и на животе, стараясь прогреться под солнышком и как можно больше расслабить мускулы. Он прикидывал, сколько у них с гнедым оставалось в запасе сил и сколько их еще требовалось, чтобы достигнуть противоположного берега. Величины получались, кажется, равные.

Гнедой ни за что не хотел снова идти в воду, и Андрей сел верхом, сильно хлестнул его, а потом соскользнул в воду, и они начали все снова.

На этот раз струю на середине реки было почти не видно: падала тень от облака, и неравномерное освещение мешало разглядеть ее. Но Андрей уже научился чувствовать пульсирующие удары, которые сначала были совсем слабыми, а потом становились все сильнее. Он вовремя обхватил шею гнедого двумя руками, по-прежнему, однако, оставаясь сбоку от него, и не противился, когда струя захватила их и закрутила, как того жука-дровосека, которого она унесла теперь куда-то далекодалеко…

Дело оказалось сложнее, чем он думал, потому что гнедой теперь уже сам решил повторить все в точности, как это было в первый раз, и вернуться на тот же берег. Но Андрей был тоже учен и сильно ударил гнедого по морде справа, сам оставаясь слева от него и ласково его утешив:

— Ну-ну, лошадь! Нормально! Давай-давай!

Гнедой взял правильное направление и не пытался больше действовать самостоятельно. Андрей же отчетливо понял, что от него требовалось: требовалось согласовать все силы, которые сейчас действовали, — силу течения, силу лошади и свою собственную. Их нужно было соединить во что-то одно, направленное к противоположному берегу. Он не знал, как это можно сделать, но, зная, что это нужно, что без этого нельзя, рванулся вперед, потом прижался к скользким и жестким ребрам гнедого, переждал мгновение, когда гнедой выдыхал воздух через вывернутые наружу ноздри, а тогда он вдыхал — приподнял ему голову. Так он проделал несколько раз, заставив гнедого дышать ровно и размеренно, а в такт его дыханию, которое он чувствовал, как свое собственное, стал грести левой рукой. Третья сила — течение — боролась с ними двумя, слитыми вместе, но и в пей была какая-то составляющая, которая не отрывала их друг от друга, а сжимала плотно и подталкивала к берегу. Этим прижатием и этим подталкиванием нужно было воспользоваться. Ничего лишнего нельзя было допустить — ни лишних движений, ни дыханий, ни торопливости, а тем более ни малейшего замешательства…

Еще труднее было выплыть из струи, которая не приближалась, оказывается, к левому берегу, а снова уходила на середину реки.

В зрачке гнедого отражался уже берег — со скалами и кедрами, с зеленой каймой прибрежной полосы, и Андрей чувствовал, что это отражение — самое главное, что оставалось еще у гнедого в жизни, и что он, Андрей, как-то сразу стал гнедому в тяжесть. Гнедой его слушался, но слушался только потому, что у него больше не было сил сопротивляться. Из пестрой, по-собачьи раскрытой пасти его вырывался тяжкий храп.

Андрей перебрал в руке повод, подсунул его под седло, перехватил гнедого руками… Оказавшись сзади, он изо всей силы ударил его в круп и заорал:

— Пошел!

Гнедой рванулся вперед. Андрей же схватил его за хвост, чувствуя, как жесткие волосы врезаются ему п пальцы. Минуту он тянулся за гнедым, когда же гнедой снова стал оседать вниз, он снова крикнул: «Пошел!» — и разжал руки.

Но еще преждевременно было вкладывать все свои силы, сколько их осталось, в последний рывок и менять ритм движений… Когда же Андрей почувствовал, что вот немного — и будет уже поздно, он закрыл глаза н, погрузив голову в воду, приподнимая ее только для вдохов, вложил всего себя в эти движения…

На берегу Андрей лежал неподвижно до тех пор, пока не продрог окончательно и камни не разрисовали ему живот и руки синими и красными рубцами. Он повернулся на бок.

Оглянулся…

Гнедой лежал неподалеку, подогнув ноги и упершись носом в серый, с красными пятнами камень.

Андрей подумал, что гнедой вот-вот может перевернуться на бок, а потом на спину и тогда поломает седло и помнет все имущество в рюкзаке.

Это соображение заставило его встать, а как только он оказался на ногах, появилось множество дел.

Он подошел к гнедому, расседлал и осмотрел его ноги. Не очень хорошо, когда только что подкованный конь пускается вплавь! Ссадин на тонких и светлых бабках не было, гнедой нигде себя не засек. Он только впал в дурное настроение: оттопырил нижнюю губу и, словно дворняжка, высунул язык. Время от времени он громко икал, содрогаясь всем телом.

— Пройдет! — сказал ему Андрей. — Вот увидишь, пройдет! Побегай! Разогрей кровь!

Вынул из рюкзака ручные часы, завернутые в пергаментную бумагу, которой он взял с собой довольно много, чтобы завертывать образцы бурозема. Часы серьезно и деловито отбивали свои «тик-так, тик-так».

Патроны подмокли, и Андрей вынул пыжи, а порох рассыпал на пергаменте, чтобы подсох. Спички были совсем влажными, и, хотя в этом было мало проку, он тоже разложил их по камням. Высохнут или не высохнут? Андрей погладил сырой порох, ощупал спички и вздохнул: «Не то качество!»

Гнедой, все еще лежа около пестрого камня, повел па Андрея грустным взглядом.

— Что, лошадь, думаешь, ничего не выйдет у меня с огоньком? — спросил Андрей. — Учись жить, лошадь! Так говорят профессора — не кто-нибудь!

И он достал из рюкзака лупу, направив ее на солнце, зажег маленькую веточку, а через несколько минут пылал уже костер. Он принялся сушить спальный мешок и решил тут же, на берегу, готовить обед.

Нужно было восстановить силы, к тому же и в самом деле с заходом солнца он уже не сможет добыть огня и приготовить горячую пищу.

Он стал соображать, хватит ли ему одной консервной банки для обеда или следует вскрыть сразу две, и тут заметил, что задний левый горок развязан. Он мгновенно сунул руку в отверстие и там на самом дне под тепловатой водой, заполнившей кожаный мешок, нащупал консервную банку… Одну… Другую… И все — их только две осталось.

Каким образом развязался торок? Или нечаянно он дернул ремешок, когда вертелся в шальной струе, или плохо заторочил на том берегу?

Две небольшие банки — одна с говяжьей тушенкой, другая с мясными щами — подмигивали веселыми солнечными зайчиками, и, поглядев сначала на них, а потом на гнедого, Андрей сказал:

— Еще неизвестно, кто из нас лошадь…

Потом он решил, что прежде всего нужно одну из банок съесть, а за обедом как следует обдумать вопрос: что делать? Возвращаться за продуктами в село или не возвращаться? На голодный желудок такие вопросы не решаются.

Кусок хлеба превратился в месиво. Андрей посолил его. Ложка соленого хлеба — ложка горячего варева. Это было здорово! Это было бы очень здорово, если бы проклятый вопрос не портил аппетит…

Журчала вода в реке, словно ладонями шлепала о берега, глухо постукивала камнями, перекатывая их по дну… Ярко светило солнце. Андрей ел и думал…

Гнедой тем временем встал, вяло и очень задумчиво начал пощипывать травку, а потом повалялся на песке, а еще спустя некоторое время заржал как-то пронзительно громко, словно жеребенок.

И Андрей собрал подсушенное у костра снаряжение, заседлал гнедого.

До темноты предстояло проехать километров десять сверх по ручью, где, по всем соображениям, должны были уже начаться буроземы.