-- А знаешь ли ты, что я могу взять твою мельницу насильно! -- сказал ему король.
-- Попробуйте! -- отвечал мельник. -- Разве в Берлине нет уголовного суда?
-- И то правда, -- сказал Фридрих, -- видно, мы дела не поладим.
Он отпустил мельника с подарком и переменил план своего сада.
Снисходя к каждой человеческой слабости, уважая каждое правдивое слово, прощая даже дерзость и оскорбление, Фридрих возмущался от неблагодарности.
"Неблагодарность, -- говорит он, -- самый черный, презренный, унизительный порок. Человек не сознающий благодеяний -- госу-{238}дарственный преступник против общества. Он отравляет святейшее чувство добра, истребляет дружбу и губит благороднейшие побуждения человеческого сердца. Платя злом за оказанные услуги, он колеблет самое основание гражданского общества, которого связи только тем и крепки, что все люди слабы и нуждаются во взаимной помощи".
Оттого Фридрих так нежно любил мать свою и уважал в других сыновнее чувство. Однажды, поздно вечером, он позвонил в колокольчик, но никто не являлся. Он вышел в дежурную комнату и увидел, что паж заснул в кресле. Он хотел его разбудить, но вдруг бумага, торчавшая из кармана пажа, возбудила его внимание, Фридрих вытащил ее и увидел, что это письмо от матери пажа. Она благодарила сына за присылку денег, которые он сберег ей из своего жалованья, и молилась, чтобы Господь усладил жизнь его так же, как он услаждает ее старость. Фридрих был глубоко тронут письмом. Он возвратился в кабинет, достал сверток червонцев и тихонько опустил его вместе с письмом в карман пажа. Через несколько минут он так громко позвонил, что паж проснулся и вбежал в кабинет. "Ты крепко почивал!" -- сказал ему король милостивым тоном. Паж начал извиняться, нечаянно опустил руку в карман -- и вынул сверток с деньгами. Бледный, как полотно, кинулся он к ногам короля и не мог произнести ни одного слова. -- Что с тобой? Что с тобой? -- спросил Фридрих. {239}
-- Ваше величество! -- залепетал юноша. -- Меня хотят погубить! Я не знаю, как попали эти деньги ко мне в карман...
-- Успокойся! -- сказал ему король. -- Господь и спящим посылает свои милости! Как всеобщий отец, он с удовольствием смотрит на любовь детей к родителям и не покидает благодарных. Отошли эти деньги к своей матери, кланяйся ей от меня и уверь ее, что я позабочусь и о ней, и о тебе.
Во время поездки короля в Померанию, крестьяне одной деревни высыпали на дорогу, чтобы взглянуть на Фридриха. Вдруг лакей короля, сидевший на козлах, громко закричал и простер руки к одной избушке.
-- Что там такое? -- спросил король.
-- Вон мой отец и моя матушка, ваше величество! -- отвечал лакей.
-- Вели остановиться, -- сказал Фридрих, -- тебе верно хочется обнять стариков. Ступай с Богом, один день я как-нибудь обойдусь и без тебя, а послезавтра ты меня догонишь. Прогоны заплачу на месте.
Раз, за столом у Фридриха обедало несколько заслуженных офицеров и в том числе ротмистр, который выслужился из простых солдат и неоднократно доказал свою храбрость в глазах монарха. Разговор зашел о старинном дворянстве. Один генерал рассказывал с гордостью, что его отец был тайный советник и камергер империи.
-- А кто твои предки? -- вопросил король ротмистра.
-- Мой отец простой и бедный крестьянин, -- отвечал офицер, -- но я не променяю его ни на кого на свете.
-- Умно и благородно! -- воскликнул Фридрих. -- Ты верен Божьей заповеди, и Божья заповедь верна в отношении к тебе. Поздравляю тебя полковником, а отца твоего с пенсией. Кланяйся ему от меня!
Странным покажется, что Фридрих, который так поощрял и награждал французских ученых и литераторов, оставался равнодушным к писателям отечественным и не хотел даже читать их сочинений. Он полагал, что немецкий язык не способен к выражению сильных мыслей, не может иметь грации в оборотах и такой гармонии в стихах, как французский, и что германские ученые, наконец, не могут принести миру никакой пользы своими трудами. Впрочем, взгляд его на этот предмет был отчасти довольно верен в тогдашнее время. {240}
"В Италии, в Англии и во Франции, -- говорит он в своих сочинениях, -- лучшие авторы и последователи их писали на своем отечественном языке. Публика охотно читала их сочинения, и таким образом знания их становились достоянием целого народа. У нас все делалось напротив. Наши первоклассные ученые были люди, которые из памяти своей делали запасный амбар фактов, но за недостатком собственного суждения, как педанты, обращали все свое внимание на мелочи и требовали за то одобрения целой Европы. Частью для того, чтобы похвастать своей латынью, частью, чтобы возбудить удивление своих собратий, таких же педантов, они писали только на латинском языке, так что их сочинения для Германии как будто не существуют. От этого произошли два вредных последствия: во-первых, немецкий язык сохранил всю свою ржавчину, потому что никто его не очищал; во-вторых, большая масса народа, за незнанием латинского языка, не могла просветиться и погрязла в тине невежества. Вот неоспоримые истины.
Хоть бы наши ученые иногда вспоминали, что науки составляют пищу души. Память принимает их так же, как желудок съедобное, но без силы суждения они остаются непереваренными. Если знания -- сокровища, то их не должно закапывать, а напротив, пускать в оборот, для общей пользы, а до этого можно достигнуть только посредством общего, для всей нации понятного языка. Золотой век нашей литературы еще не наступил, но он приближается. Я его предвещаю, но не вкушу. Как Моисей, я вижу обетованную землю, но сам не вступлю на нее".
Несмотря на эту антипатию к германским педантам, он, однако, ласкал некоторых из них, убеждал писать по-немецки и сам указывал на разные отрасли наук и литературы, которые советовал разработать. Из немецких поэтов он любил одного баснописца Геллерта. Когда Геллерт прочел королю первую свою басню, Фридрих воскликнул в восторге:
-- Слава Богу, вот это стихи! Гладко, звучно, понятно! Я чувствую, что это по-немецки!
Фридрих выходил из себя от негодования, читая статьи некоторых пессимистов, которые сомневались: служит ли наука ко благу человечества, и не есть ли просвещение зло, ведущее к вольнодумству и погибели государств?
"Как? -- пишет он. -- Просвещение гибельно для государств, когда под его влиянием созрела и возвысилась могущественная {241} Римская держава! Когда науки создали величайших людей древности и средних веков! Науки всегда делали людей человечнее, они внушали им чувство справедливости, кротость и отвращение к насилию. Счастье народов почти столько же зависит от науки, как от законов. Стыжусь вопроса, который могут предлагать так называемые ученые; стыжусь века, в который он предложен! Только обманщики и себялюбцы способны противиться успехам мысли, наук и художеств, потому что они для них только опасны. Одна черствая душа решилась бы лишить род человеческий того утешения и душевного спокойствия, которые он, среди земных скорбей, почерпает в науках и искусствах".
Фридрих страстно любил живопись. Основав в 1755 году публичную библиотеку в Берлине, он начал заботиться об заведении в Сан-Суси картинной галереи. В короткое время накупил он до 180 превосходных оригинальных картин лучших итальянских и нидерландских мастеров. Всем отечественным живописцам задал он темы для картин; удачнейшие из них были приняты в галерею и щедро оплачены. Примером того, как Фридрих уважал право художественной собственности, может служить следующий анекдот.
Когда он занял Дрезден, то в тот же день посетил тогда уже знаменитую дрезденскую галерею. Долго останавливался он перед лучшими картинами и любовался ими. Инспектор галереи со страхом и трепетом следовал за ним и ждал, с сокрушенным сердцем, что эти мастерские произведения сделаются добычей победителя. Но Фридрих, осмотрев всю галерею, наконец, обратился к нему с вопросом:
