Делая беспрерывные перемены в составе, в построении и действиях войск, Фридрих не упускал из виду и самого военного управления. Строго запретил он начальствующим деспотические меры с подчиненными.

   "Солдаты мои люди и граждане, -- говорил он, -- и я хочу, чтобы с ними обходились по-человечески. Бывают случаи, где строгость необходима, но жестокость, во всяком случае, непозволительна. Я желаю, чтобы в день битвы солдаты меня более любили, чем боялись".

   Для наказания за преступление дисциплины, он издал новый регламент и военный устав. "Чтобы повелевать, надо сперва заставить уважать себя!" -- говорил он и доказывал это правило на деле. Однажды в гвардейских полках несколько горячих голов составили заговор и решились вытребовать себе силой некоторые льготы и права. Для этого они отправились прямо в Сан-Суси, где король тогда находился. Фридрих издали еще их увидел и, по громкому разговору и резким жестам, тотчас догадался, в чем состояло их {215} намерение. Быстро взял он шпагу, надвинул шляпу на глаза и пошел к ним навстречу. Несколько солдат отделились от толпы, и один из них, дерзко выступив вперед, хотел начать речь. Но прежде, чем он произнес слово, король закричал:

   -- Стой! Ровняйся!

   Вся рота построилась в порядок. Фридрих продолжал:

   -- Смирно! Налево кругом! Марш!

   Солдаты, пораженные строгим взглядом короля, молча исполнили его приказание и спокойно вышли из Сан-Суси, радуясь, что так дешево отделались.

   Отличая воинские заслуги своего войска, Фридрих не давал военному званию никаких особенных преимуществ перед остальными гражданами. Строго наказывал он каждый проступок военного против частных людей и лиц духовного звания. Раз, встретил он молодого офицера в весьма расстроенном виде.

   -- Что с тобой? -- спросил его король. -- Глядя на твое лицо, иной подумает, что с тобой приключилось какое-нибудь большое несчастье?

   -- И он не ошибется, ваше величество! -- отвечал молодой человек. -- Комендант Берлина, генерал Рамин, потребовал меня сегодня вечером к себе. Вероятно, я в первый раз попаду на несколько дней под арест.

   -- А что ты сделал? -- спросил король.

   -- Ничего, ваше величество: я только дал пощечину моей глупой хозяйке.

   -- Гм! -- сказал король и задумался.

   Офицер, ободренный снисходительностью короля, попросил его приказать генералу Рамину оставить это дело и тем избавить его от отчаяния.

   -- Любезный друг, -- сказал король, -- ты, верно, плохо знаешь генерала Рамина: с ним шутить нельзя. Поверь, если бы ему кто-нибудь на меня принес жалобу, он и меня бы упрятал под арест.

   Во время Силезских войн монахи католических монастырей не раз вели сношения с неприятелем и передавали ему распоряжения Фридриха. Многие генералы просили короля о позволении наказать вероломных. "Боже вас сохрани! -- отвечал Фридрих. -- Отберите у них вино, но не трогайте их пальцем: я с монахами войны не веду". {216}

   Согласно с духом времени, Фридрих давал офицерские чины преимущественно дворянам. Несмотря на то, и люди простого происхождения, отличавшиеся храбростью и рвением к службе, были награждаемы званием офицера, между тем как нерадивые и неспособные дворяне по несколько лет служили без всякого повышения. Раз, один из значительных придворных, граф П., осмелился письменно просить короля о производстве своего сына в офицеры. На это Фридрих, ознакомившись с посланием, отвечал так:

   "Графское достоинство не дает никаких прав на службе. Если сын ваш ищет повышений, то пусть изучает свое дело. Молодые графы, которые ничему не учатся и ничего не делают, во всех странах мира почитаются невеждами. Если же граф хочет быть чем-нибудь на свете и принести пользу отечеству, то не должен надеяться на свой род и титул, потому что это пустяки, а иметь личные достоинства, которые одни доставляют чины и почести".

   Фридрих не любил, когда его офицеры занимались посторонними делами: охотой, картами, стихами. "Такие люди, -- говорил он, -- никогда не будут хорошими военачальниками". Король терпеть не мог, когда богатые офицеры бросали деньги на пустое мотовство, щеголяли, украшали себя разными побрякушками, носили кольца, завивали волосы. "Это прилично женщинам и куклам, которыми они играют, а не солдату, посвятившему себя защите отечества и всем тягостям походов, -- говорил он. -- Франты храбры только на паркете, а от пушки прячутся, потому что она часто портит прическу". Нередко, при представлениях, он вычеркивал таких офицеров из списков. Зато он охотно помогал бедным офицерам и часто сам справлялся о их нуждах. На смотру одного полка, перед Семилетней войной, заметил он довольно возмужалого юнкера. Он спросил командира полка о возрасте и службе молодого человека и узнал, что ему двадцать седьмой год и что он уже девять лет на службе.

   -- Отчего же он до сих пор не представлен в офицеры? -- спросил король. -- Верно, шалун и лентяй?

   -- О нет, ваше величество! -- отвечал командир. -- Напротив, он примерного поведения, отлично знает свое дело и весьма хорошо учился.

   -- Так отчего же он не представлен?

   -- Ваше величество, он слишком беден и не в состоянии содержать себя прилично офицерскому званию. {217}

   -- Какой вздор! -- вскричал Фридрих с гневом. -- Беден! Об этом следовало мне доложить, а не обходить чином достойного человека. Я сам позабочусь о его содержании; чтобы он завтра же был представлен в офицеры.

   С этих пор молодой человек поступил под королевскую опеку: из него вышел отличный генерал.

   Сколько Фридрих был строг во взысканиях по службе, столько же он был справедлив в наградах и наказаниях. Никакая клевета не могла в глазах его повредить человеку достойному, зато и никакое заступничество не спасало виноватого. Один поручик был послан за границу со значительной суммой денег, чтобы купить там хороших лошадей для ремонта. Он начал кутить и проиграл казенные деньги.

   Его отдали под суд и приговорили к трехлетнему тюремному заключению. Два генерала, из первых любимцев короля, стали просить Фридриха о пощаде виновного, представляя, что он их близкий родственник, и что, следовательно, позор его падает на всю фамилию.

   -- Так он ваш близкий родственник? -- спросил король.

   -- Точно так, ваше величество, -- отвечал один из генералов. -- Он мой родной племянник. Со смерти отца до самого вступления в полк он воспитывался у меня в доме.

   -- Право? Так он тебе так близок! И притом еще воспитан таким честным и благородным человеком. Да! Это дает делу другой вид: приговор надо изменить. Я прикажу содержать его в тюрьме до тех пор, пока я уверюсь, что он совершенно исправился.

   Просители остолбенели от изумления, такого оборота они совсем не ожидали.

   -- Поверьте мне, -- продолжал король в серьезном тоне, -- если человек из такой фамилии и при таком воспитании способен на преступление, хлопотать о нем не стоит: он совершенно испорчен, и на исправление его надежды нет.

   С пленными Фридрих обходился более, чем великодушно. Он умел почтить в них несчастье и старался своими милостями вознаградить им утрату отечества. Он так был уверен в их преданности к себе, что смело пополнял ими свои войска, и не было примера, чтобы иностранец изменил прусскому знамени. Пленные видели в нем великого вождя, справедливого монарха и привязывались к нему душой и телом. Раненые составляли всегда и везде первую его {218} заботу. Во второй Силезской войне, чтобы спасти 300 человек раненых, находившихся в Будвейсе, Фридрих пожертвовал целым отрядом в 3.000 человек. Этот поступок, заслуживший порицание всех тактиков, есть прекрасное свидетельство великодушного и человеколюбивого сердца короля. Многие упрекали Фридриха, что он в некоторых случаях, для быстрого движения войска, жертвовал своими ранеными, но историк Прейс самыми разительными доводами и примерами доказал, что эта вопиющая клевета. Лучшим доказательством его заботливости о несчастных жертвах войны служит построенный им обширный инвалидный дом в Берлине, который он украсил превосходной надписью "Раненому, но не побежденному". Здесь было все придумано для спокойствия бедных инвалидов, а две церкви, протестантская и католическая, устроенные при этом благодетельном заведении, давали страждущим мир душевный. Но не об одних воинах думал король; и о семействах их заботился он со всей теплотой сердца. Вдова одного заслуженного офицера написала раз к королю, что она страдает неизлечимой болезнью, а дочери ее принуждены доставать себе пропитание трудами рук своих, но что они слабого сложения, и потому она страшится за их здоровье и жизнь. "А без них, -- прибавляет она, -- я должна умереть с голоду! Прошу ваше величество о помощи".