— Господин президент готов теперь принять вас.

Ник Картер встал и вошел в частный кабинет президента Соединенных Штатов Северной Америки, в тот кабинет, где в течение последнего полустолетия верховный глава славной Американской республики принимал своих советников и беседовал с ними о важнейших государственных делах.

При появлении Ника Картера президент встал и протянул руку знаменитому сыщику.

— Возьмите вон тот стул и садитесь напротив меня, — начал президент, — дело вот в чем: я вызвал вас из Нью-Йорка сюда в Вашингтон, разумеется, не по какому-нибудь пустяку. Речь идет о столь же досадном, как и не терпящем огласки деле, касающемся меня не столько как президента, сколько как честного человека. То, что я вам сейчас сообщу, вполне конфиденциально, и те услуги, которых я у вас попрошу, относятся только ко мне лично и совершенно не касаются моего официального положения. Я знаю из личного опыта, что вы умеете молчать и что на вас можно, безусловно, положиться, но некоторые обстоятельства вынуждают меня в данном случае с особенной настойчивостью требовать сохранения тайны. Никто не должен знать о том, что мы с вами будем обсуждать и решать. Мало того, никто не должен знать, что существует дело, интересующее и занимающее нас с вами. В крайнем случае придется придумать что-нибудь, скажем, какое-нибудь другое дело, которым можно было бы объяснить ваше появление в Белом Доме.

— Заботы обо всем этом предоставьте мне, — с неуловимой улыбкой заметил Ник Картер, — я могу принять свое решение лишь после того, как буду подробно осведомлен обо всем деле, во всяком случае…

— Другими словами, вы хотите, чтобы я не терял лишних слов и говорил совершенно откровенно, — прервал его президент, — вы правы, мистер Картер: время — деньги. Так вот, слушайте же. Здесь, в Белом Доме, да и не только здесь, но и повсюду, где я бываю, меня окружают невидимые шпионы, которые следят за моими действиями и которые осведомлены относительно каждого моего слова, независимо от того, беседую ли я здесь, в моем частном кабинете, с глазу на глаз с одним из министров или с тем или другим посланником или говорю где-нибудь в общественном месте, в парке или на гулянии. Я пустил в ход все имеющиеся в моем распоряжении средства, чтобы изловить распространителей сведений, которые, по существу своему, должны быть сохранены в тайне. Но я ничего не могу добиться, и даже самые способные из моих сыщиков разводят руками.

— Словом, я понимаю вас, что, — заметил Ник Картер, — содержание бесед, ведомых вами о вопросах высшей политики с ответственными лицами, становится достоянием посторонних лиц, и вы не можете себе объяснить, каким образом это происходит?

— Мало того, — ответил президент, — содержание бесед, которые я вел с глазу на глаз с сановниками о наиважнейших делах, через несколько часов, чуть ли не дословно появлялось в нескольких газетах.

— Однако, — заметил Ник Картер. — И вам не удалось обнаружить виновников?

— К сожалению, не удалось. Могу только сказать, что мне становится страшно при мысли об этом. Можно подумать, что тут орудуют какие-то сверхъестественные силы. Не смейтесь, мистер Картер, уверяю вас, вам будет не до смеха, когда вы поглубже вникнете в это дело. Хуже всего то, что нет никакой возможности добраться до этих шпионов, чтобы уличить их или положить предел их дальнейшей деятельности. А это приводит к весьма неприятным последствиям, так как поневоле приходится сомневаться в людях, считающихся достойными доверия. Вы понимаете, что я хочу этим сказать. Дело приняло такой оборот, что шпионы во что бы то ни стало должны быть обнаружены и притом как можно скорее.

— Понятно, — отозвался Ник Картер. — Когда именно вам пришлось в последний раз столкнуться с проявлением деятельности шпионов?

— Не далее как вчера я здесь у себя вел в течение получаса беседу с тремя господами о делах торговой палаты. Эти господа, так же как и я, имели полное основание не разглашать содержания и результата нашей беседы. Сегодня утром и во время прогулки я встретился с членом конгресса Гольдфоглем, и во время беседы с ним оказывается, что по прошествии шестнадцати часов после вчерашнего совещания он был полностью осведомлен о его результате, причем надо вам знать, что о самом совещании он не имел понятия.

— Не потребовали ли вы у него по этому поводу объяснений?

— Нет, это по существу дела было неудобно. Но по его манере говорить об этом деле видно было, что он совершенно не сознавал его конфиденциального характера, а полагал, что оно вовсе не так важно.

— Где происходило ваше совещание?

— Здесь, в Белом Доме, в конце южной веранды.

— Не мог ли кто-нибудь подслушать вас? Нет ли там поблизости окон, ниш, колонн, крупных растений, за которыми мог спрятаться кто-нибудь?

— Ничего подобного. Сами понимаете, что в последнее время я стал крайне осторожен. Я хорошо знаю, что во время совещания на расстоянии ста шагов в окружности не было ни живой души.

— В таком случае о подслушивании не может быть и речи?

— Вот то-то и оно. И тем не менее содержание нашей беседы уже сделалось достоянием гласности. Повторяю, те три господина нанесли бы явный ущерб своим собственным интересам, если бы огласили хотя бы одно слово.

— И точно таким же образом прежние беседы и совещания были оглашаемы?

— Говорю вам, мистер Картер, эти шпионы преследуют меня везде, и днем и ночью. При этом я уже прибегал к всевозможным уловкам: назначал совещания в помещениях, избранных мной в самый последний момент, принимал людей вне очереди — и все это ни к чему не привело.

— Место тоже не меняет дела?

— Нисколько. Где бы я ни находился со своими советниками, куда бы я с ними ни запирался — все это безразлично. Невидимый шпион доходит до того, что подслушивает даже мои беседы с женой и семьей.

— Какая гнусность! — воскликнул Ник Картер. — Пожалуй, кто-нибудь и сейчас подслушивает нас?

— Я более чем уверен в этом, — отозвался президент.

— Вы говорили, — продолжал Ник Картер, — что вас подслушивали и в таких случаях, когда совещания не были заранее назначены?

— Вот в том-то и беда. Кругом меня и днем и ночью витают невидимые шпионы. Кстати, я вспомнил инцидент с итальянским послом. Проезжая верхом мимо итальянского посольства, я вспомнил о беседе, которую вел за неделю до этого с послом и которая окончилась ничем. Так как у меня тогда появилась новая мысль по интересовавшему нас делу, я слез с лошади и приказал доложить о себе. В приемной мы побеседовали с послом в течение получаса. Я хорошо знаю, что нигде близко не могло быть шпионов. И что же получилось? На другой день ко мне поступает запрос от итальянского посла, не говорил ли я французскому послу о нашей беседе, ибо тот оказывается вполне осведомленным. Еще пример. К числу моих близких друзей и приверженцев принадлежит сенатор Марк Галлан. Вам, вероятно, известно, что он является избранником штата Канзас, а так как он вместе с тем является лидером всего населения к западу от Миссисипи, то мы его обыкновенно так и называем Западным сенатором.

— Я знаю его и могу гордиться тем, что хорошо знаком с сенатором Галланом.

— А, вот как. Кажется, он как-то говорил мне о важных услугах, которые вы ему недавно оказали. Так вот, в этом же самом кабинете, с глазу на глаз, Галлан доверил мне некоторые из своих больших планов, приведение в исполнение которых должно существенным образом отразиться на нашей внутренней политике. И как бы вы думали, что произошло? Сенатор Гарденер, заклятый враг и непримиримый политический противник нашего общего друга, на другое утро вносит запрос правительству, читая чуть ли не дословно со стенограммы всю беседу Галлана со мной, и ставит вопрос, состоялись ли на самом деле по этому поводу какие-нибудь соглашения без ведома и одобрения народных представителей. Можете себе представить смущение бедного Галлана, который, разумеется, должен был предположить, что я злоупотребил его доверием. У него хватило присутствия духа заявить, что утверждения Гарденера являются сплошным вымыслом. По отношению к парламенту дело на этом было закончено. Но, как это ни печально, между Марком Галланом и мной выросла стена отчуждения, и о прежней нашей дружбе не может быть уже и речи. И все это невзирая на то, что мы оба уверены в том, что порядочность каждого из нас не подлежит никакому сомнению.