Аргументация Г. Л. Григорьева по поводу организации опричнины и действий Ивана IV строится, с одной стороны, на факте существования сына Соломонии/Софьи, с другой — на уверенности, что царь был достаточно хорошо осведомлен в сомнительности своего происхождения. Другими словами, должен был постоянно помнить о канонической недействительности брака своей матери с Василием III при живой первой жене, о своем происхождения от князя Овчины и о незаконности своих притязаний на царство при наличии сына Соломонии/Софьи.
Приведенный выше текст И. С. Пересветова о «предсказаниях философов и докторов» не оставляет сомнений, что Ивану IV всё это было известно так же, как и большинству его подданных, тем более, людям из его ближайшего окружения. Очень может быть, что некоторые жестокие и скоропалительные казни, например, его сверстника и, по-видимому, кровного брата, сына князя И. Ф. Овчины, которого он незадолго до венчания на царство приказал посадить на кол, можно объяснить этими обстоятельствами[476]. Однако здесь не так всё просто. Хотя Иван IV любил подчеркнуть перед шведским королем царственность своего происхождения «от Августа кесаря» (не от Палеологов!), он, как никто другой, знал, что право на престол определяется не происхождением, не кровью, а легитимностью наследования и церковным обрядом — всем тем, чем он обладал в полной мере. Он не мог считать себя бастардом уже потому, что Василий III благословил его на московский стол священными реликвиями великих князей — крестом Петра митрополита[477], сам он был призван соборно на царство, а затем и миропомазан митрополитом с соблюдением полагающихся таинств, которые обращали в ничто всё его сомнительное прошлое[478].
Я считаю, что Иван IV был трусом, психопатом, сатанистом[479], чудовищем в образе человека, но в его сознании неколебимо раз и навсегда было зафиксировано его царское достоинство, позволявшее без каких-либо угрызений совести распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, которых он не считал чем-либо самоценным…
В этой ситуации гораздо большей загадкой, чем Иван IV, для нас оказывается сама Елена Глинская, обстоятельства ее выбора Василием III и обстановка последующей свадьбы в январе 1526 г. Если, благодаря работам М. Н. Тихомирова[480] и М. Е. Бычковой[481], в целом можно представить сейчас генеалогию рода Глинских для конца XV — первой половины XVI в., то о собственно семье будущей великой княгини у нас крайне мало сведений. О том, что ее отец В. Л. Глинский умер до 6 февраля 1521 г. известно только по записи во Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря, где сказано, что «7029 (1521) — го году февраля в 6 день по князе Василье Глинском Слепом дано вкладу денег осмнатцать рублев да ковш серебреной выносной»[482], однако остается неизвестным время ее собственного рождения и, соответственно, возраст вступления в брак с Василием III, который для царской невесты никак не мог превышать 14–16 лет, но мог быть и много меньше.
Между тем, вопрос о возрасте Елены далеко не праздный. Тот или иной на него ответ позволит определить с большей степенью вероятности происхождение ее детей, а главное — реальное участие Елены в вопросах правления между декабрем 1533 и апрелем 1538 г., о чем так любят писать не только исторические романисты, но и профессиональные историки, равно как и о ее якобы «шляхетском воспитании». Внимание привлекает совершенно необъяснимое отсутствие на свадьбе Василия и Елены каких-либо родственников со стороны невесты, о чем в свое время напомнила М. Е. Бычкова, в том числе ее матери Анны[483]. Факт этот опровергает расхожее мнение историков о желании Василия III «породниться и приблизить к себе знатный род Глинских» и заставляет искать причину брака в точно рассчитанной интриге, разработанной митрополитом Даниилом и ближайшим окружением великого князя, может быть, даже при участии И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского, если вспомнить, что в свадебном обряде он выступал не на последних ролях, а его родная сестра вскоре была определена в штат к новоиспеченной великой княгине. Не менее существенен и тот факт, что второй брак Василия III был скоропалителен и ему не предшествовал выбор невесты. Похоже, что об уже сделанном выборе никто при дворе великого князя не знал и не догадывался, кроме крайне узкого круга лиц, «положивших в постель» Василию Елену, что само по себе уже предполагает хорошо продуманную интригу, равно как и скорость ее проведения в жизнь на протяжении полутора месяца после пострижения Соломонии. Наконец, можно считать безусловно достоверным, что в этом выборе не принимал никакого участия М. Л. Глинский, находившийся в темнице уже более десяти лет, и, судя по всему, никогда не вызывавший родственных чувств у своей племянницы и ее семьи.
Но вернемся к сыну Елены. Установление максимальной вероятности двух фактов, непосредственно друг с другом не связанных ни источниками, ни их проверкой, — наличие сына у Соломонии/Софьи и рождение Ивана IV у Елены Глинской от князя И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского — заставляет со вниманием отнестись к последовательности дальнейших исторических событий и к их интерпретации Г. Л. Григорьевым, заподозрившим наличие «теневой фигуры», всё равно, реальной, предполагаемой или вымышленной, которой мог стать сын Соломонии. Не принимая за истину все выдвинутые Григорьевым версии, я считаю необходимым дальнейшую их разработку и проверку исследователями на материале широкого спектра документов, охватывающих все стороны жизни России в XVI в. — от генеалогических росписей, различного рода «разрядов», до монастырских и земельных актов и, в особенности, зарубежных архивов, содержащих огромный, еще очень мало изученный материал о событиях 20-х гг. XVI в. в Московии.
Насколько перспективными могут стать такие разыскания, покажу только на одном примере.
Выше я упомянул, что в своей работе Г. Л. Григорьев привел труднообъяснимый факт поминовения некого «князя Юрия Васильевича», который был занесен в Кормовую книгу ростовского Борисоглебского монастыря в числе других членов царского Дома, но под датой (22 апреля), затрудняющей возможность отождествления его с сыном Елены Глинской и заставляющей предполагать в нем сына Соломонии Сабуровой[484]. Строго говоря, историк не в праве совершенно исключить возможность поминовения кормлениями того или другого лица в календарные дни, не совпадающие с днями рождения, крещения, именин и смерти последнего, поскольку они могут быть связаны с событиями, остающимися для нас неизвестными. И всё же каждый такой случай требует внимательного рассмотрения.
Так, в одном списке Кормовой книги Кирилло-Белозерского монастыря Императорский Публичной библиотеки, находящемся в сборнике XVI–XVII вв.[485], имеется следующая запись: «Месяца генваря въ 1 день по князе Юрье Ивановиче (Жилке, кн. дмитровском. — А. Н.) да по князе Юрье Васильевиче, да по князе Ондрие Ивановиче (старицком. — А. Н.), да по княгине его Ефросиние, во иноцехъ Евдокея, да по сыне по ихъ по князе Володимере Овдриевиче, да по княгине его по Евдокие, да по сыне по его по князе Василье, да по дву дочерехъ его по Евдокие да по Марье, кормъ прибылой написали за государево жалование, что государь пожаловалъ дал по нихъ милостину»[486]. Список поминаемых здесь лиц оказывается весьма специфичен — это два брата Василия III, жертвы властолюбия Елены Глинской, и весь род старицкого князя, погибший от руки Ивана IV. «Юрий Васильевич», поставленный между братьями Василия III, т. е. как бы приравненный к ним, никоим образом не может быть сыном Елены Глинской и, наоборот, с наибольшим вероятием может рассматриваться в качестве сына Соломонии. К этому следует прибавить странную дату поминовения всех этих лиц, которая заставляет вспомнить сообщения Новгородской III летописи и Новгородского хронографа, которые приводит Г. Л. Григорьев, где в качестве даты гибели «брата великого князя» указано 6 января 1570 г.[487]
