— Папе, ты где? Где ты, Папе?

Я возвращалась к Салемским воротам по раскаленной тропинке, которая, казалось, вот-вот вспыхнет, и просила у встречной женщины хлеба.

— Ай-яй-яй, дочка главного на свете пекаря — и просит хлеба. Ну и ну!

На улицах не было ни души, но вдали, где начинались поля, я замечала крестьянина, заснувшего в тени оливы под колокольный перезвон. Я поднималась на вершину холма, и перед глазами у меня мельтешили, переливаясь на солнце, жаворонки.

— Не пойду домой, — говорила я себе. — Все равно уж мне не поспать: только ляжешь — опять вставай хлеб печь.

Я плела венки из ромашек для своей каменной куклы.

— Нравится тебе? — спрашивала я ее.

Мне так хотелось, чтобы у нее выросли длинные черные волосы, блестящие-блестящие, на зависть всей округе.

— Вы только посмотрите, какая красивая кукла у этой девчонки, просто чудо!

Но, глядя вниз, на равнину, я видела солнце — в каждой ветке оливы, в каждом листике миндаля, и от этого света глаза мои начинали слипаться. Чтоб не заснуть, я принималась петь своей кукле заунывные колыбельные песни:

Вокруг порхали разноцветные бабочки, и я сердилась.

— Улетайте прочь, от вас только еще больше спать хочется.

Незаметно я засыпала, и мне снились блеющие стада, живительные лучи света, острова и островки тени.

Чего только не болтают про Папе Казаччо, думала я сквозь сон и блеянье серебристых овец.

Будил меня обычно мой брат Джованни.

— Эй, чума, просыпайся! А то травой зарастешь.

И правда: вокруг пальцев у меня вились веточки плюща, а в волосах цвели ромашки. Здесь, в зеленой норе, среди причудливых растений, было так уютно, и мне казалось, что оливы с берегов Фьюмекальдо золотыми шарами катятся мне навстречу.

— Куда ты? — кричал мне вслед Джованни.

Я бежала к сестрам Чентаморе, которым было за восемьдесят и у которых меня всегда ждал целый букет сказок: в детстве я их хорошо помнила, да вот подзабывать стала в преклонные годы, когда молодость все дальше улетает, будто крылатый конь или шумная стая лесных птиц.