Верный своему профессиональному долгу вынюхивать все, везде и обо всех, брат Сальвадор с первого дня своего приезда не терял ни минуты и уже успел расспросить всех монахов доминиканского монастыря и остановившихся здесь служителей святого трибунала. Сейчас он старательно выуживал сведения у брата Эстебана, который, впрочем, мог сообщить ему не так уж много. А интересовал фискала другой инквизитор – брат Себастьян, с которым он еще не имел случая побеседовать с глазу на глаз.
– Вы давно с ним знакомы? – спросил прокурор. Голос у него был резкий и скрипучий.
– Да, конечно. Я несколько лет работал вместе с ним в валенсийском трибунале.
– Что? Вы его и раньше знали?
– Я же сказал, что знал! Ох, простите…
– Что он собой представляет?
– Это самый умный человек, которого я когда-либо встречал, – сказал брат Эстебан, но в голосе его прозвучало скорее сожаление, чем восхищение. По-видимому, проницательность брата Себастьяна отнюдь не приводила его в восторг.
– Сколько лет он был инквизитором в Валенсии?
– Три года.
– Что он делал до этого?
– Я его никогда не спрашивал, – растерялся брат Эстебан. – Мне кажется, ему бы не понравилось, если б я стал задавать вопросы… К тому же, мы никогда не были в приятельских отношения…
– Неужели вы не слышали о нем совсем ничего?
– Только то, что он очень быстро выдвинулся благодаря покровительству своего дяди, который входил в Верховный совет инквизиции. Но несколько лет назад его дядя скончался…
– И сейчас у него нет влиятельных покровителей в Мадриде?
– Не знаю…
– Это все, что вы можете мне сообщить?
– Увы!
– Ну так я вам расскажу, – улыбнулся прокурор, показав мелкие, хищные зубки. – Он происходит из благородной, но совершенно разорившейся семьи. В миру его имя было дон Бартоломе де Сильва. В молодости он изучал богословие в Алькала-де-Энарес[6], этого ему, впрочем, показалось мало, он отправился в Саламанку, затем в Коимбру, был, кажется, даже в Сорбонне и, разумеется, в Риме. Не могу сказать, чем он там занимался, кроме теологии, но, во всяком случае, по возвращении в Мадрид, он получил степень лиценциата. Затем… ему пришло в голову заняться обращением язычников, и он уехал в Мексику. Видимо, особых успехов на миссионерском поприще он не достиг, по крайней мере, через два года он вновь возвратился на родину, и более его не влекло к дальним странствиям. Несколько лет он служил комиссарием инквизиции в Гранаде, затем дядя пристроил его в трибунал Валенсии. Остальное вы знаете.
– Обо мне вы располагаете столь же исчерпывающими сведениями? – поежился инквизитор.
– Разумеется, – невозмутимо ответил брат Сальвадор и продолжил свои расспросы. – А нет ли у него каких-нибудь склонностей… э-э… пристрастий… грешков?
На свете найдется немного людей, которые удержались бы от соблазна посплетничать за спиной у своих знакомых.
– Есть, – сказал брат Эстебан и, наклонившись к самому уху брата Сальвадора, прошептал. – Он бабник!
Брат Эстебан произнес эти слова и испуганно огляделся по сторонам. Впрочем, волновался он напрасно. Его не услышал даже тот, кто должен был услышать. Не поняв сути, брат Сальвадор, однако, сразу догадался: его собеседник почему-то боится брата Себастьяна.
– Что вы сказали? – переспросил он.
– Я говорю, он волочится за каждой юбкой!
– Человек слаб, – заметил прокурор.
– Вот именно! – отозвался инквизитор. – Но, заметьте, по слабости своей люди совершают больше грехов, чем по злому умыслу.
– Что вы хотите этим сказать?
– Брат Себастьян подчас проявляет слишком большую снисходительность к молоденьким еретичкам, особенно, если они хороши собой… Конечно, милосердие – это добродетель… Но в данном случае…
– Совершенно с вами согласен, – проскрипел прокурор. – Опасно проявлять снисходительность к врагам веры.
– И потому я позволю себе дать вам добрый совет, – вкрадчиво продолжал брат Эстебан. – Если ему придет в голову в очередной раз отпустить какую-нибудь смазливую девчонку за недостатком улик, требуйте допроса с пристрастием: вы знаете, признание обвиняемого – наилучшее доказательство.
– Я приму это к сведению, – кивнул прокурор и неожиданно спросил. – Вы с братом Себастьяном никогда не ссорились?
– Ну что вы! – отозвался брат Эстебан. – Я всегда считал за честь служить вместе с ним. И лишь эта его слабость немного огорчает меня.
– Я думаю, мы поможем ему преодолеть ее, – заключил прокурор.
Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Каждый пытался понять, что думает другой. Но в бесцветных, точно стеклянных, глазах инквизитора, казалось, не было ни единой мысли, и только злоба на весь мир горела в колючих глазках фискала.
* * *
Хуан Карранса, местный епископ, был маленьким, тщедушным старичком с хитроватыми, прищуренными глазками. Он долгое время жил при папском дворе, выполняя поручения христианнейшего короля. Лет десять назад он с явной неохотой возвратился на родину, привезя с собой из Италии коллекцию произведений искусства, привычку к постоянной праздности и внебрачную дочь, которую он выдавал за свою племянницу. Теперь старый сибарит мирно наслаждался жизнью, созерцая свои картины и статуи, и имел довольно туманное представление о том, что происходит в его епархии. Учреждение в городе святого трибунала, так некстати нарушившего его сонное существование, его преосвященство воспринял как наказание божье.
Впрочем, епископ принял брата Себастьяна очень приветливо. Во-первых, его преосвященство по характеру был человеком мягким и добродушным, во-вторых, как и полагалось, относился к Супреме – Верховному совету инквизиции в Мадриде – с величайшим почтением и, в-третьих, привык смотреть на вещи философски, подчиняясь судьбе со спокойствием лентяя и фаталиста. К тому же, епископа приятно удивило то, что инквизитор первым нанес ему визит. Сейчас его преосвященство со смешанным чувством опасения и любопытства рассматривал человека, реально облеченного гораздо большей властью, чем он сам, и от которого, в силу занимаемой им должности, старику трудно было ожидать чего-либо, кроме неприятностей.
Прежде всего епископ невольно отметил, что отец-инквизитор – красивый мужчина. Такие обычно нравятся женщинам, хотя и не прикладывают для этого особых усилий. Кроме того, брат Себастьян оказался гораздо моложе, чем представлял себе его преосвященство, рисуя в воображении пожилого, мрачного фанатика, одного из тех, кого природа создала не столько для защиты религии, сколько для того, чтобы мешать всем остальным людям спокойно жить. Инквизитору было, по всей видимости, едва за сорок, и то об этом можно было догадаться лишь по седым прядям, серебром сверкавшим в его черных волосах, и морщинкам в уголках глаз. Однако, по существующей традиции, главой провинциального трибунала мог быть назначен человек не моложе сорока лет.
Инквизитор держался подчеркнуто вежливо, отчужденно и строго. Но епископ с проницательностью старого, умудренного жизнью интригана, получившего хорошую выучку при дворе его святейшества, понял, что его сдержанно-холодный вид – всего лишь маска, которой он прикрывается ровно настолько, насколько этого требуют приличия. Но попробуй угадай, каково его истинное лицо и что он задумал!
Таким образом, произнеся лишь несколько ни к чему не обязывающих фраз, Бартоломе уже насторожил епископа.
Когда Бартоломе заговорил о необходимости искоренения ереси в провинции, епископ очень неопределенно ответил, что всемерно готов содействовать святому трибуналу, но надеется, что для отцов-инквизиторов в его епархии найдется не так уж много дел.
Когда Бартоломе осведомился, каким заблуждениям наиболее подвержены здешние горожане, не склонны ли к иудейству или учению Магомета, епископ пробормотал, что, кажется, местное население вполне благонравно и законопослушно. Затем старичок добавил, что у них будет еще предостаточно времени, чтобы обсудить дела, и неожиданно предложил гостю пройти в картинную галерею.
