По окончании первого концерта старшина купеческого сообщества Платон Колесов и молодые якутские купцы братья Захаровы пригласили почетных гостей города на ужин.

– Ваше превосходительство, – обратился Колесов к Муравьеву, стоявшему с женой и Элизой Христиани в окружении офицеров, – нам известно, что вы не приветствуете и даже отвергаете обеды и ужины в вашу честь, но этот наше сообщество устраивает по случаю редкостного в Ленском крае музыкального праздника, да еще с участием иностранной артистки. Не откажите, ваше превосходительство и не гневайтесь – мы от чистого сердца.

Муравьев с невозмутимым лицом выслушал речь седовласого скуластого и узкоглазого негоцианта в аккуратной, английского сукна с черной бархатной отделкой, поддевке и неожиданно улыбнулся, слегка встопорщив рыжеватые усы:

– А вы знаете, милейший, не откажу. По случаю праздника не только можно, а и нужно. Вряд ли когда в Якутске был такой концерт.

– Не было, ваше превосходительство, – дружно ответили три брата Захаровы – Константин, Тихон и Федор, а старший, которого уже называли Петр Илларионович, добавил: – Только жаль, много страждущих осталось без праздника.

– А мы повторим концерт, – сказала вдруг Екатерина Николаевна. – Правда, Элиза?

– Да, да, – закивала Христиани. – Повторьим. Спасьибо!

– Спасибо вам! – с чувством сказал Петр Илларионович и зааплодировал. Все присутствующие – а никто из слушателей не ушел – подхватили аплодисменты. Они бы, наверное, длились еще долго, но генерал-губернатор поднял руку и остановил излияния.

– Достаточно, господа, – он снова улыбнулся, заранее намекая на несерьезность своих слов, – а то наши les musiciennes загордятся пуще меры и придется их спускать с небес на землю.

Екатерина Николаевна первая засмеялась, оценив шутку, ее деликатно поддержали. Колесов и Захаровы широкими жестами пригласили всех на выход, и вскоре участники концерта почти в полном составе (по разным причинам отстали несколько человек) переместились на второй этаж каменного магазина Платона Колесова, где было подготовлено застолье.

После первых благодарственных тостов начальник Якутской области Волынов обратился к генерал-губернатору с прочувствованной речью. Рассказав о более чем двухсотлетней истории первого русского города на севере Восточной Сибири, он обратил внимание главноначальствующего в крае на более чем бедственное положение якутского острога, от которого остались лишь часть стены и одна проездная башня.

– Великой державы не может быть без великой истории, – говорил Петр Игнатьевич, поворотившись всем корпусом налево, где во главе длинного стола сидели Муравьевы, Христиани и капитан-лейтенант Невельской (сердечный друг виолончелистки Вагранов счел неуместным садиться рядом с Элизой и нашел место среди морских офицеров). Бокал с шампанским, который он держал в приподнятой правой руке, явно его стеснял, не позволял наполнить речь необходимой силой и выразительностью, а ему этого очень хотелось. – Якутский острог – говорил он, – еще живой памятник нашей истории, и его обязательно надо сохранить для потомков, а еще лучше – восстановить, хотя бы частично…

Видел Николай Николаевич этот острог, вернее, то, что от него осталось. Башня, конечно, впечатляла. Где-то четыре на четыре сажени, рубленная «в лапу», шатровая крыша со сторожевой площадкой наверху, – вид грандиозный, особенно вблизи. Правда, вызывали недоумение выступающие над проездом на две противоположные стороны навесные часовни – для чего они? Если там прятались охранявшие въезд казаки-стрелки – это понятно, а вот представить в них молящихся – сложновато.

Волынов закончил здравицей в честь замечательных исполнительниц бессмертной музыки, которые, без сомнения, оставят свой след в истории города, чем заслужил долгие аплодисменты. После чего все выпили, Волынов сел и выжидательно посмотрел на Муравьева: что, мол, скажете, ваше превосходительство?

Не собирался Николай Николаевич говорить, но – ничего не поделаешь, придется. Он взглянул на Екатерину Николаевну, увидел в ее глазах всегдашнюю поддержку и встал. Гомон за столом, начавшийся было после первой рюмки, моментально стих.

– Дамы и господа, – сказал Муравьев, глядя, словно вдаль, в пространство над столом, – мне нечего сказать о концерте, кроме того, что прошел он в ужасных условиях как для исполнительниц, так и для слушателей. А потому обращаюсь к представителям торгово-промышленного сословия: пустите, господа, шапку по кругу и постройте в Якутске хорошее здание Общественного собрания, где и вам можно было бы встречаться после трудов праведных, и артистам заезжим давать концерты или представления. Придет время, и наладится пароходное сообщение по Лене и другим рекам нашего необъятного края – и торговля веселей пойдет, и промышленность будет расти, и артисты сюда поедут с охотой. Тогда и деньги найдутся для восстановления острога, а пока, Петр Игнатьевич, не обессудьте. Сохранять сохраняйте, на это средств много не требуется, можно где-то и сэкономить, а восстанавливать предоставим потомкам. Если они будут не дураки, на что я очень надеюсь, то сделают все в лучшем виде.

…Вспомнив эту речь, Муравьев поморщился, недовольный своей излишней склонностью к пафосу – уж сколько раз корил себя за это, а все неймется, – закинул левую руку за голову и задумался. Глаза привыкли к голубому полумраку, созданному в спальне ровным светом луны, даже то, что, казалось бы, скрывалось в тени, обрисовывалось четкими линиями, ни во что не надо было вглядываться, и это настраивало на меланхолические размышления.

Да-а, потомки… Какими-то они будут, оценят ли в полной мере труды во благо Отечества своих предков, да вот хоть Геннадия Ивановича Невельского со товарищи, приумножат их или, напротив, профукают ни за хрен собачий? Добро-то, оно ведь наживается трудно – мозолями, потом и кровью, а по ветру развеивается в одночасье – р-раз, и нету его, а потом ищи-свищи!

Геннадий Иванович… Геннадий Иванович… А ведь на него теперь канцлерская псарня спустит всех собак: ну как же, посмел нарушить высочайше утвержденные инструкции! А это, при умелой подаче обстоятельств, грозит разжалованием, если не чем похуже. Надо немедленно писать императору правду и обязательно использовать придумку Миши Корсакова насчет левого берега Амура. Как там было в решении Амурского комитета? Муравьев помнил почти дословно: «…желательно, чтобы левый берег устья Амура и находящаяся против него часть Сахалина не были заняты никакою постороннею державою…» Невельской все выполнил в точности, и государь должен об этом знать, прежде чем канцлер граф Нессельроде вывернет сведения в свою пользу. Поэтому Геннадия Ивановича с его офицерами следует немного придержать в Иркутске, а Мишу Корсакова, наоборот, с письмами и отчетами отправить вперед, в Петербург, как можно скорее. Аллюр три креста!

…Катрин разбудил свет из соседней комнаты. Несильный, от двухсвечового шандала, он, тем не менее, не давал снова заснуть. Она встала, выглянула из-за дверной портьеры, нет ли кого постороннего, и, не прикрывая наготы, неслышно подошла сзади к задумавшемуся в кресле мужу. Он сидел, откинувшись на спинку, голые ноги выглядывали из распахнувшегося халата. На столе перед ним стоял раскрытый походный письменный прибор – чернильница-непроливайка, песочница, ручка-вставочка со стальным пером – и лежало недописанное письмо.

Катрин взглянула на ходики – ужас, пять часов утра! Она уже хотела так же неслышно вернуться в спальню: привыкла не мешать мужу работать, а часто и помогала, составляя бумаги под его диктовку, – как вдруг Николя развернулся, ловко ухватил ее за талию, и Катрин в мгновение ока очутилась у него на коленях, а их губы соединились как бы сами собой.

– Как ты догадался, что я тут стою? – оторвавшись, почему-то шепотом спросила она.

– Я думал о тебе, – тоже шепотом откликнулся он. – В три часа проснулся – сон опять увидел про сплав, а ты рядом, раскрылась – такая желанная!

– Ну и пришел бы ко мне. Ты же знаешь – я всегда тебе рада.