Прочие бумаги и проекты так и лежали на столах нетронутыми с того дня, как государь заблудился по дороге с верфей.

Царский рескрипт был прочитан в посольстве вслух. Засим собравшиеся помянули боярского сына Долгорукова, выпили за родину – и под утро гурьбой повалили в зельный кабак.

Пока посольские во главе с Алексашкой практиковались, улучшая видения, государь погрузился в дальнейшее изучение вопроса. Он допытывал моряков, лично ходил смотреть выгрузку такелажей и торговался на пробу.

Вскоре стало ему достоверно известно, что чудная трава сия, при горении дающая легкость и сбывание невиданного, растет в Индии и называется маригуана, что дорожает она после пассатов, когда в те края не доплыть, а в иное время в амстердамском порту, как стемнеет, сбывают ее бесперебойно, а если оптом, то и за бесценок.

Узнал он – и немедля проверил на себе, – что не токмо трава, а и некоторые грибы приносят знающему забвение от тревог и отрыв от имперской проблематики, и не токмо при курении, а и при натирании в пищу и добавлении в питье.

Государь взялся за дело крепко, как крепко брался он за все, до чего доходили руки. Отложена была тысяча рублей на еду, веселье и транспортные расходы, а на остальные мин херц с ребятами, торгуясь, как цыгане, за неделю взяли в порту до сорока пудов грибков и семьдесят с малым мешков волшебной травы.

Деньги кончились раньше азарта, и пару мешков светлейший князь Меншиков попросту прихватил по-тихому – отчасти по невозможности удержаться, отчасти в воспитательных целях, дабы продавец греблом не щелкал, а наших знал.

Спустя пару дней посольство отбыло из Амстердама, но не в Лондон (даром уже никому не был нужен этот Лондон), а прямиком домой. Боярские и дворянские дети, забив на фортификацию, точные науки и парусное ремесло, лично грузили в телеги драгоценную поклажу.

На Голландщине оставлены были наивернейшие торговые люди с царскими письменными инструкциями.

Родина, как и положено, встретила государя заговором – и некоторое время, вместо мирного употребления флоры, государю пришлось рубить головы госслужащим, но все это было уже как бы напоследок…

К началу 1699 года у Петра наконец дошли руки до европейских новаций, от которых зело много счастья Отечеству впоследствии приключилось, ибо вместо походов во все края географии и тяжелого пьянства вперемежку с отрезанием бород, государь сосредоточился на сельском хозяйстве.

Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а пропагандою индийской травы во всех видах.

Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу – некоторых приходилось увещевать не на шутку: и ретроградские сусала царь охаживал самолично, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем.

В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких казней – и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил индийскую травку, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?

Уходить с ассамблей дозволялось только по слову государеву, но к началу восемнадцатого века у того наступили мессианские видения таких размеров, что нарушать их реальностью не дозволялось никому. Пока государь не возвращался из нетей, подданные в сознание не приходили тож.

Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы – и горе было тому, кто пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью и поступали с воздержантами по примеру амстердамского дьяка.

Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого, как вы понимаете, не было.

Население, сэкономленное на строительстве Северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.

Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней положил на составление рецептов и плепорций. Последняя – “об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не чересчур” – была продиктована им уже на смертном одре.

По смерти государя, разумеется, начались раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло: светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) – и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле увидели и утихли в благости.

Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меншиков так и не узнал…

Вскоре благодарное Отечество воздвигло посреди Москвы памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь (без всякого коня, своими ногами) стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.

Тем временем и в Нидерландах история не стояла на месте. Бумаги, оставленные приезжим царем, по безмерной аккуратности амстердамского бургомистра были снесены в архив и преданы изучению.

Посреди чертежей, интереса не представлявших, найдены были обширные записи на русском. Переводчика нашли не сразу, но орднунг есть орднунг – и через год к каждому царскому листку имелся немецкий текст. Толком прочли этот текст только через одиннадцать лет, при передаче городского архива новой канцелярии.

Русский государь излагал план государственного строительства. Писал о необходимости морского господства, о расширении державы и благости сильной руки во главе оной; о пользе наук и военной дисциплины; о поколениях, которые лягут в топи строек и падут под всевозможными бастионами; о казнях во благо Отечества – и об элизиуме, который ждет уцелевших.

Бургомистр элизиумами не интересовался, но забавные казусы любил – и в застолье, в виде анекдота, стал пересказывать скифские фантазии. Многие смеялись, некоторые просили списать слова. Русский трактат быстро стал модным чтением, и слухи о нем быстро достигли ушей юного штадтгальтера Голландии, как раз в ту пору искавшего область применения своим несусветным силам.

Заинтригованный пересказом, принц затребовал первоисточник.

Текст взволновал его сильно. В бумагах, забытых при отъезде русским гостем, было нечто, на что хотелось потратить жизнь, причем не только свою. Об амстердамской находке была послана в Москву депеша с выражением восторга и восхищения силой государственной мысли брата Петра.

Немедленно по получении депеша была раскурена на ближайшей ассамблее, а впечатлительный принц, казнив для разогрева половину магистрата, приступил к строительству элизиума во всем мире, начиная с одних отдельно взятых Нидерландов.

…Прекрасна Россия, маленькая задумчивая страна. Гостеприимная тихая конфедерация с трилистником на знамени издревле манит иностранцев покоем и свободой.

Завоеватели, время от времени заходившие сюда с разных сторон, без всякого сопротивления отковыривали от матушки куски пространства, но приспособить население к оккупации так и не смогли: никто из местных оккупации не замечал, и завоеватели в сильном недоумении останавливались.

Большинству из них пришелся по вкусу здешний старинный обычай не отвлекаться на преобразование мира, а сворачивать косячки и пребывать в нетях, расположила к себе простоватая и вполне постижимая славянская душа, понравились здешние налоги; глянулись красавицы, в глазах и ленивых телах которых ждала своего часа гремучая евразийская смесь.

Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. И зачем была ему эта Казань, многоженцу?