– Здесь начинается Петербургская сторона, – заявил он, когда перешли Тучков мост. – Здесь петербургская шпана действует. Если узнают, что мы с Васильевского, – косточек не соберем.

– А у меня здесь дядя живет, на Введенской, одиннадцать, – сказал Колька.

– Если привяжутся – я так им сразу и скажу.

– Никакие дяди-тети не помогут, – сказал Чепчик. – К дяде принесут уже твой бездушный труп с финкой в боку.

– А как они узнают, что мы с Васильевского? – поинтересовался Костя.

– Очень даже просто, – ответил Чепчик. – По походке. У всех, кто на Васильевском живет, – морская походка, а у всех, кто на Петербургской, – сухопутная. Не видишь разве, как они тут все ходят – у них нога за ногу цепляется.

Костя стал внимательно глядеть на прохожих, – их в этот час было довольно много на Большом проспекте. Ему показалось, что люди здесь ходят так же, как и на Васильевском. Но он не поделился этим наблюдением с ребятами, – вдруг Чепчик разозлится, прогонит его домой, и прощай тогда миллион в поте лица.

Они торопливо шагали по Большому. От длинного проспекта отходили таинственные улицы. Одна называлась Зверинской: по ней можно идти прямо к зверям в Зоологический сад. На другой улице был кинематограф со страшным названием «Леший», и в нем шла фильма со страшным названием «Глаза мумии Ма». Наконец, миновав улочки с настораживающими названиями – Теряеву, Плуталову, Бармалееву и Подрезову, – ребята вышли на улицу Красных Зорь. Они свернули налево, их путь лежал мимо огромных развалин скетинг-ринга. Среди кирпичных груд росли крапива и мелкие осинки. От уцелевших кое-где стен тянуло болотной прохладой. Костя вспомнил, как Нюта шла по балке – там, на Васильевском, в недостроенном доме, – и как он боялся за нее. А потом…

– Не отставай! – строго приказал ему Чепчик. – Мимо этого шкетина рынка надо птицей пролетать! Тут в подвалах налетчики живут и добычу свою прячут. Сюда даже днем облава заходить боится. Чуть что – пулю в грудь и кастетом по черепушке. Мяукнуть не успеешь!

– Таков закон прерий! – подытожил Колька.

– При царе здесь крупная буржуазия пьянствовала и каталась на роликовых коньках, – пояснил Чепчик. – А потом пожар был. Когда горело – бутылки с шампанским так лопались, что стекла во всех домах вокруг повылетали.

Они перешли на Аптекарский остров, совсем тихий и безлюдный, и, дойдя до Средней Невки, свернули налево. Здесь река не была одета в гранит, невысокий берег порос травой. Там, где шла разборка баржи, было шумно и людно. Баржа уже почти перестала существовать, все доски от нее кучками лежали на берегу, разделенные между работающими. У каждой кучки стояло по два, по три человека, все больше женщины. То, что еще осталось от баржи, напоминало скелет огромной рыбы – рыбы, которая уже съедена. Этот скелет лежал наполовину в воде, наполовину на илистой отмели. Там работали мужчины с пилами и топорами, в засученных по колено кальсонах, а некоторые просто в длинных нижних рубашках. Пилы и топоры плохо брали влажное, отвердевшее, как кость, дерево, но работа шла весело и дружно. На берегу горел большой костер, и работавшие в воде поочередно бегали к нему погреться. Некоторые приплясывали у огня, как индейцы. Слышались шутки и смех.

– Ты вон к той тетеньке иди, помоги ей дрова на тележку грузить, – покровительственно посоветовал Косте Чепчик. – Только не говори никому, что ты с Васильевского… Постой, надо оружие заиметь на всякий случай. – Он подошел к горке барочных гвоздей и торопливо взял три гвоздя. Один себе, другой Кольке, третий вручил Косте. – Если пристанут – бей между глаз и отступай на Васильевский.

Запихнув в карман курточки большой гвоздь, Костя направился к женщине, рекомендованной ему Чепчиком.

– Тетенька, можно я вам помогу?

– Подсоби, голубчик, подсоби, – ласково сказала женщина. – И чего это Любка нейдет, она мне подсобить обещалась… Ты сухие-то наниз клади, а сырые сверху, вот так.

Тележка была на маленьких колесах и не с площадочкой, а с ящиком наверху. Когда они ее нагрузили с верхом, женщина подозвала уполномоченного, который с деревянным аршином ходил по берегу, и пожаловалась, что он неправильно распределил дрова: ей достались одни сырые доски. Уполномоченный, по-видимому, давно ее знал, и только покачал головой. Костя понял, что женщина эта – хитрая.

– А вам далеко? – спросил он ее.

– Близко, близко, голубчик. На Монетную.

Они покатили тележку по немощеной земле, потом свернули на булыжную набережную. Из-за того, что колеса были маленькие, да вдобавок еще с восьмерками, они подпрыгивали на каждой булыжине, и тележка ковыляла, как утка. Но когда выехали на гладкую улицу Красных Зорь, везти стало легко.

– Постой, – сказала женщина. – Видишь, часовня!

Она стала кланяться и креститься на небольшую часовенку, что стояла на углу сада.

– Помолишься – и душа светлее, – наставительно сказала она, вновь берясь за перекладину тележки.

Когда свернули на безлюдную набережную Карповки, к тележке подошла девочка лет двенадцати. Синее платье ее пестрело заплатами.

– Я навстречу шла… – сказала девочка.

– Всегда, Люба, запаздываешь, – нестрого молвила женщина. – Вот хорошо, мальчик подмочь взялся… Езжайте, езжайте, я нагоню. – Она повернулась спиной к ним и стала креститься и кланяться, глядя поверх домов вдаль, где виднелся купол Софийского подворья.

Костя с Любой покатили тележку. Девочка была босая, и Костя все боялся наступить ей на ногу.

– Она очень сильно в бога верит, твоя мама, да? – спросил Костя.

– Она в бога не верит, – спокойно ответила девочка. – Она только боится, вдруг он и взаправду есть. Тогда он какую хочешь болезнь или беду может наслать. Мы ведь нездешние, мы беженки…

– Ты отдохни, я подержу тележку, – сказал Костя, и Люба отпустила поручень и отошла в сторону. Она не мигая, чуть-чуть улыбаясь каким-то своим мыслям, смотрела на ровную спокойную воду Карповки. Потом подошла женщина, стала рядом с Костей, и они повезли тележку дальше. Девочка шла сбоку. Косте вдруг стало ясно, что с миллионом дело у него здесь не выгорит. Но уйти было неловко, да и не очень хотелось уходить.

Теперь они держали путь мимо ограды Ботанического сада. Слева стояли высокие задумчивые деревья, справа текла речка. Берег вольно соприкасался с водой, он осыпался, низкие сваи подгнили. На другом берегу виднелись какие-то строения, кусты. Там ходили люди в халатах – больные. Когда поравнялись с одноэтажным невзрачным зданием, что стояло на другом берегу, женщина опять отошла от тележки и стала креститься. Люба заняла ее место.

– А зачем она на этот дом молится? – спросил девочку Костя.

– Это покойницкая, – ответила Люба. – Видишь, там у дверей икона с лампадкой.

– Правда, что, когда кто-нибудь умирает, у него изо рта вылетает маленькое облачко, вроде дымка? – спросил Костя. – Ленька из сорок восьмой квартиры, когда дедушка его при нем умер, видел облачко. И это было не зимой, а летом. Зимой облачко у каждого может быть. Или Ленька врет? В книгах про это нет.

– Может, и не врет, – ответила девочка. – Может, когда кто сам от себя помирает, от болезни, то облачко есть. Я не видела, как сами от себя. А когда кого расстреливают, то у него облачка нет.

– Ты видала, как расстреливают? – с уважением спросил Костя.

– Когда мы в Княж-поле жили, там тюрьму очищали. Сухих выгоняли на волю, а мокрых расстреливали. Мокрые – это бандиты, душегубцы…

– А сухие?

– Сухие – это воришки, жулики, фармазонщики.

– Страшно было? – спросил Костя.

– Я очень даже боялась, меня мальчишки побить грозились, потому что они сами хотели все патроны подобрать. Я очень зоркая, все в траве вижу… Мы на богаделенском кладбище прятались, в кустах между могилок. Мокрых у стенки стреляли. Они боялись очень. Еще стрельбы нет, а они уже падают. Один на коленках пополз быстро-быстро, ровно так, будто плывет… Мы потом патроны собирали, мы это из-за патронов.

Тут их опять нагнала женщина.