туда, на родину.

Из Паневежиса, где приземлился самолет, ехали на машине. До Ракишек оставалось еще километров

семьдесят. Дорогу показывал Смушкевич, и по тому, как он узнавал родные места, Бася Соломоновна

поняла, что он никогда не расставался с ними. Они всегда были в нем, как всегда был с ним образ матери, оставшейся там. И чем ближе местечко, тем большее волнение охватывало его.

— Не надо ехать по главной улице, — попросил он. — По боковой подъедем...

Вот и дом. Как постарел он за эти годы! Ушли в землю деревянные стены и окна, словно подслеповатые

старики, глядевшие на пыльную улицу.

Совсем низкое крылечко, и на нем...

— Какая ты легкая, мама! [118]

— У тебя сильные руки, Яша. — Она не знает, что сказать, эта маленькая, хрупкая старушка. — Кто

может поверить в такое? Вернулся! Но разве можно так уходить из дому! Никому ничего не сказал. Я бы

тебе испекла и приготовила что-нибудь... А то в такую дорогу и с одной буханкой хлеба... — Мать

укоризненно качает головой и смахивает слезы, а они все бегут и бегут.

А в комнате потемнело от прильнувших к окнам лиц. Кажется, все местечко здесь. Людей становится все

больше.

— Приехал сын Смушкевича. Говорят, большой человек. Шутка сказать, две Золотые Звезды имеет, —

разноголосо шумела толпа.

Большой человек. Его сын — большой человек. Старый Смушкевич долго не мог прийти в себя.

Вглядывается в лицо сына. Трогает рукой его плечи. Он это, его сын. Его улыбка.

И руки его, крепкие, сильные... Он знал, что они у него такие, иначе никогда не доверил бы ему коней...

— Помнишь, возили тогда муку к купцу одному?.. Я тебе первый раз вожжи дал?

— Помню, папа, помню... Все помню.

— Как же жил все эти годы? Расскажи нам с матерью. Ведь что такое письма? Разве в них много

расскажешь!

Но как рассказать целую жизнь? Жизнь, что началась, когда он ушел отсюда туда, где остались его новые

друзья, которые научили его понимать, что многое в жизни зависит от него, от рабочего человека.

И он ушел обратно в Вологду. Было это спустя два года после возвращения семьи в родные места, опустошенные, перекопанные войной.

Войной была перекопана и его жизнь. [119]

Выглядел он старше своих лет, и богатый купец Красилышков взял его в грузчики. Силу он унаследовал

от отца и деда, чей рыбацкий баркас, не страшась никаких ветров и волн, всегда выходил в море.

Грузчики полюбили «кудрявого Яшку», как они его звали. Среди них он обрел своих первых настоящих

друзей. С одним из рабочих отрядов он ушел на подавление белого мятежа. А потом уже не знал

передышки коммунист Смушкевич.

Фронты были всюду, и Смушкевич, добровольно вступивший в армию, это почувствовал сразу. Их полк

кидали то против одной банды, то против другой. С бандитами пришлось еще встречаться и потом, когда

стал уполномоченным уездной ЧК на Гомелыцине.

А потом опять армия. Его вызвали однажды в штаб и сказали, что он назначается политруком в

авиационную эскадрилью.

— И в первом же вылете потерпел аварию, — вставляет жена. — Сели на поле за Пуховичами, и самолет

вдребезги. Я тогда так перепугалась!..

— Правда? Скажи, пожалуйста, сколько лет молчала! Вот уж не знал, — рассмеялся Яков Владимирович.

Коротки дни под крышей родного дома. Кажется, вдвое меньше стало часов в сутках, а ведь о стольком

еще надо поговорить и с матерью, и с отцом, и с сестрой, и с братом.

Но надо ехать... И опять все местечко выходит на улицу, провожать «нашего Смушкевича».

Все тревожнее становился пульс тех дней.

Тревога нарастает с каждой перелистанной газетной страницей. Война прочно поселилась на них. Она

всюду. И лишь как остров средь бушующего моря [120] огня, чьи языки уже лижут деревья на берегу, наша страна. Но всем ясно, что долго так продолжаться не может. И вдруг неожиданно: «Пакт о

ненападении» — возникает на газетных страницах. Что это? Война обошла стороной или только

задержалась на пороге.

Нет, не обошла. Смушкевич в этом был уверен. Сейчас тем более. Прошел год со дня заключения пакта, а

каждый день ему докладывают о немецких самолетах, нарушающих границу.

Надо было добиваться решительных мер. Это не всегда удавалось.

В августе 1940 года генерал-лейтенант Смушкевич назначается генерал-инспектором ВВС при наркоме

обороны.

Генерал-инспектор мог лишь проверять. Конечно, выявление недостатков оказывало определенное

воздействие на боевую подготовку войск. И Смушкевич использует эту возможность. Он все время в

разъездах, постоянно бывает на аэродромах. После каждой проверки обязательно выступает с разбором.

Скупо, но не упуская ни одной мелочи, дает исчерпывающий анализ действиям авиации.

Выводы его нравились не всем. Спустя немного времени Смушкевича назначают помощником

начальника генштаба по авиации. На посту генерал-инспектора он пробыл всего четыре месяца.

Шла последняя предвоенная весна. Набухали и лопались почки, появлялись первые цветы, первые дожди

приветствовали открывшуюся солнцу землю. Все выше и выше становилось небо.

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ. [121]

Негромко напевая, Смушкевич просматривал свежие номера газет.

— Спокойствие наших границ, — повторил он.

Никакого спокойствия не было. Вчера сюда, в Барвиху, примчался взволнованный Хрюкин:

— Яков Владимирович, что же это такое? Все знают — война на носу, а нас отсылают черт знает куда от

границы!..

Потом появился Кравченко. Прямо с порога он категорически заявил:

— Никуда не поеду, пойду к Сталину.

Сегодня обещал приехать и рассказать, что у него из этого вышло.

Смушкевич опять попал в руки врачей. Ноги никак не хотели поправляться. По лестнице он не мог

спуститься без чьей-либо помощи. Но, завидев постоянных партнеров в домино Алексея Толстого и Хосе

Диаса, шел к ним. Подходили Михоэлс, Зускин, Яблочкина, Уткин. И уже нельзя было ничего уловить в

лице Якова Владимировича. Такой же веселый, оживленный, как и все. Но от проницательного взора

друзей ничто не может укрыться. И по молчаливому уговору к выходу Смушкевича стало пустеть фойе.

Не было никого и сегодня утром.

«Жалеют, — подумал Смушкевич. — Не хотят, чтобы мне при них приходилось улыбаться, шутить...

Чудаки!»

Приехал Кравченко.

— Ну что? — нетерпеливо спросил его Смушкевич.

— Был. Вхожу, он улыбается и спрашивает: «Что, тяжело без Бати? Прижимают теперь вашего брата».

«Да, — говорю, — Иосиф Виссарионович, только зря прижимают. Дисциплина была и раньше не хуже, а

летать мы теперь лучше не стали». Нахмурился. [122] «Чего вы хотите?» «Хочу учиться...» — отвечаю.

— Что? — удивился Яков Владимирович, знавший о том, что Кравченко уже несколько раз отказывался

от предложений поехать в академию, не желая в это напряженное время покидать войска.

— Это я специально ему сказал... Чтобы к своим быть поближе, а то ведь ушлют черт знает куда... А так, как начнется, я мигом — и в части. А? — Кравченко хитро улыбнулся.

Смушкевич не улыбался. Если для того, чтобы остаться поближе к границе, надо идти на всевозможные

уловки, — тут уж ничего веселого не было.

В комнату вошли Штерн, Локтионов и Хмельницкий. Все они в одно время оказались на отдыхе здесь, в

Барвихе.

— Ну, что сегодня? — спросил Штерн.

— Французская кампания? — вопросительно оглядывая всех, спросил Локтионов.

— А может, польская? — предложил Смушкевич. — Все-таки, ближе к нам...

— Я — за, — поддержал его Хмельницкий.

Штерн и Локтионов не возражали. Тут же на столе появилась карта Польши, и четверо друзей

склонились над ней.

Уже много вечеров излюбленным занятием этих умудренных солидным боевым опытом людей стала вот