восклицал:

— Эх, Федя, не хватает мне твоих знаний!

— Своих должно хватать. Читаешь ты много.

— Нет, не хватает. Думал, после Халхин-Гола отправят в академию. Куда там! — Смушкевич горестно

развел руками. — Сам знаешь. Ну, ладно... Вот все, что наметили, сделаем, тогда уж обязательно

отпрошусь.

— Отпросись... Это никогда не помешает...

Бывший шофер, благодаря своей настойчивости и способностям сумевший окончить и Академию имени

Жуковского, и Академию генштаба, ставший к сорока годам одним из образованнейших авиационных

командиров того времени, Арженухин хорошо знал цену знаниям. Его ясная мысль и умелая рука

чувствовались во всем, что делалось в авиации в те годы. А делалось немало. Были не только приняты

меры к повышению боевой готовности. Командование ВВС настойчиво добивалось полного

технического обновления нашей авиации.

Медлить с этим было нельзя. Ведь факты говорили о том, что немцы выводы из испанской войны сделали

раньше нас. И теперь обгоняли. Мы выпускали новые машины, но они обладали скоростью

«Мессершмитта-109», летавшего еще в Испании.

Немцы настолько были уверены в том, что догнать [108] их невозможно, что даже разрешали нашим

инженерам бывать на их авиационных заводах.

В Германию отправилась большая группа летчиков. В составе ее был и А. И. Гусев, вскоре после

возвращения с Халхин-Гола назначенный заместителем командующего ВВС Белорусского военного

округа.

Немцы ничего не скрывали от делегации, показывая, они как бы говорили: смотрите, вот с чем вы

столкнетесь.

В одном из цехов авиационного завода Гусев увидел статические испытания новейшего самолета —

«Фокке-Вульфа-190». «Фоккер», по мнению хозяев, был недостижим для русских, с чьих конвейеров, они

это превосходно знали, сходили машины, которые должны были быть выпущены год назад.

Вернувшись, Гусев доложил Смушкевичу обо всем виденном.

— К большой войне готовятся, — заключил он.

— Да, — проговорил Смушкевич и добавил как что-то уже давно для себя решенное: — Рано или поздно

мы с ними встретимся.

Надо было торопиться перестраивать авиационную промышленность.

Требовалось ускорить создание новых аэродромов и новой техники. В это время появляются новые

модели самолетов. Готовились к выходу «ЛАГ», «МИГ», «ЯК», новый «ПО», истребители Яценко, Таирова, Пашинина, совершенно новый бронированный штурмовик «ИЛ-2».

Всю эту новую технику предстояло оценить и отобрать лучшее. Пример Франции, чье поражение еще у

всех было свежо в памяти, показал, к чему приводит обилие типов самолетов. Надо было иметь два-три

типа. Но самых совершенных, самых надежных. Только так можно было резко увеличить выпуск [109]

машин. Тогда в год выходило до шести тысяч. Этого было мало. Надо было форсировать выпуск новой

техники, сократить путь от конструкторского бюро до аэродрома. Яков Владимирович предложил, чтобы

военные летчики испытывали самолеты на заводах и после удачного исхода испытаний сразу же

начиналось их серийное производство. Раньше это делалось лишь после государственных испытаний и

принятия самолета комиссией.

Вот как вспоминал об этом А. И. Шахурин — нарком авиационной промышленности тех лет:

— Я помню, как готовили рабочие машины к испытаниям, в которых должны были принять участие

летчики. Каждый винтик ощупывался, каждая царапина. Все чувствовали ответственность за жизнь

летчика. Не уходили из цехов, дожидаясь конца полетов.

И мы не ошиблись, применив такой метод испытаний. Ни один «ЛАГ», ни «ЯК», ни «МИГ» не были

сняты с производства. И это нам здорово помогло в войне. И во всем этом немалая заслуга Смушкевича.

В те дни из кабинета командующего ВВС не выходили инженеры, конструкторы, летчики-испытатели.

Без них не решался ни один вопрос, касающийся оснащения ВВС новой техникой.

В свою очередь, и командующего часто видели на заводах, в конструкторских бюро, на испытательных

полигонах и аэродромах.

Выслушав доклад испытывавшего новую машину пилота, он тут же переходил с ним на тот особый, понятный лишь летчикам разговор. Он подробно расспрашивал об особенностях новой машины,

интересовался ощущениями, которые могли быть известны лишь тем, кто сам летает. [110]

Но сам летать он все еще не мог.

До войны на выставке «Индустрия социализма» висел портрет: «Дважды Герой Советского Союза Я. В.

Смушкевич», написанный художником Б. Н. Карповым.

Смушкевич долго отказывался, но потом, уступив настойчивости художника, согласился.

— Где и когда вам удобно? — спросил он Карпова при первой встрече.

Договорились, что писать портрет художник будет дома по полтора часа каждый день.

В течение четырех месяцев Борис Николаевич ежедневно посещал квартиру на улице Серафимовича.

Наблюдая за его лицом, ловя то единственно правдивое выражение, которое одно только и раскрывает

характер человека, художник клал на холст мазок за мазком. И постепенно возникал портрет

Смушкевича, сидящего за письменным столом и рассматривающего модель нового самолета. Он словно

задумался о чем-то. Выразительное лицо его исполнено мысли. Тонкие пальцы красивых рук

нетерпеливо лежат на столе. Будто присел он на минуту и вот сейчас, обдумав что-то важное, встанет и

уйдет. И от его облика, в котором ощущается огромная сдерживаемая энергия, исходит какое-то особое

обаяние, без которого, не передай его художник, портрет этот не мог бы быть портретом Смушкевича.

Во время сеанса Яков Владимирович всегда был оживлен и весел. Часто шутил и с большим жаром

говорил об искусстве. И в эти полтора часа он стремился впитать в себя что-то новое, неизвестное ему.

А кончался сеанс, и он ложился на стоявший тут [111] же, в кабинете, кожаный диван, и тогда художник

видел, чего стоила ему вся эта веселость.

— Я знаю, что вы очень больны, Яков Владимирович. Но во время сеанса этого не заметишь...

— То не мое время, а ваше. Сейчас мое, — отвечал Смушкевич, тихонько постанывая.

Но проходило полчаса, и он опять преображался. И, как ни в чем не бывало, вновь отправлялся к себе в

штаб.

Усадив собравшихся для обсуждения очередных испытаний, Смушкевич начинал своей ставшей уже

традиционной фразой: «Желательно обсудить...» Дальше следовал перечень вопросов. Такое начало

имело особый смысл. Оно сразу же придавало совещанию характер совета, на который собрались

специалисты, где все пользуются одинаковым правом высказывать свои суждения. Смушкевич

подчеркивал это еще и тем, что первым обязательно предоставлял слово самому младшему из

присутствовавших по званию. Слушал внимательно, не подгоняя, давая высказаться всем.

Бывало, он довольно болезненно воспринимал то, что шло вразрез с его мнением. Краснел, сутулился. Но

как правило, на следующий день обязательно вновь приглашал к себе и просил:

— Пожалуйста, повторите еще раз то, о чем вы говорили вчера, и давайте обсудим.

И в этом он сумел подчинить себе свой характер.

Особенно дорожил мнением Александра Ивановича Филина. Это был удивительный человек, а как

летчик он намного опередил свое время. В нем нашел свое воплощение тот тип пилота, к которому

долгое время стремились, но, который обозначился лишь недавно. Талантливый инженер, умелый

организатор, он к тому же являлся еще и превосходным [112] летчиком-испытателем. Таких в то время

было немного.

А требовалось много. Раскаты войны были слышны уже совсем рядом. И Смушкевич, больше чем когда-

либо, стремился придать авиации боевой характер. Беспрерывно проверялась боевая готовность частей.

Заместителем начальника ВВС Московского округа был в то время Осипенко. Тот самый Александр

Осипенко, что когда-то пришел к Смушкевичу проситься в Испанию. Теперь это был Герой Советского