Остужев, с которым они, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, стали большими друзьями.

Однако ничто не могло заменить главного — любимой работы. И однажды, пробравшись к телефону, он

позвонил наркому и сказал:

— Я здоров и могу работать.

Комната в Барвихе превратилась в филиал штаба ВВС. Каждый день приезжали летчики. Услышав их

робкие расспросы: «Как Яков Владимирович? Когда можно зайти?» — он, не дожидаясь ответа жены, обычно кричал из другой комнаты:

— Кто там?

После этого уже нельзя было сказать, что он спит.

Долго залеживаться в Барвихе Смушкевич был не намерен. Через некоторое время он перебрался в свой

кабинет в переулке Хользунова.

Сейчас это та же просторная комната. Ее хозяин — боевой товарищ Смушкевича маршал Агальцов, [92]

указывая на тянущийся вдоль стены длинный стол, говорит:

— Тогда там стояла кровать. Рядом столик с телефонами. Так он и работал.

В кабинете всегда было полно народу. Уходили одни, приходили другие. И «лишний секретарь», как он в

шутку называл жену, ничего не мог поделать. Истосковавшийся по работе Смушкевич был ненасытен.

Теребя от волнения свои густые волосы, которые поэтому всегда были в беспорядке, он жадно впитывал

в себя рассказы товарищей, изредка перебивая своим неизменным: «Да, да, правильно... Правильно ты

говоришь» (это когда соглашался с тем, что слышал). Или: «Нет, вы не правы...» А обрадовавшись

удачной шутке, заразительно смеялся, приговаривая: «Ну, и махнул... Вот это да...»

Ни на минуту не прекращалась борьба за возвращение в строй. Несмотря на все процедуры, ноги

слушались все еще плохо. А их надо было заставить слушаться.

В Сочи он долго сидел на берегу, с завистью глядя на плавающих. Как-то жена куда-то отлучилась, оставив его на несколько минут одного. Вернувшись, она стала искать его и вдруг заметила, что он стоит

на камнях у самой воды. Она бросилась к нему. Но пока бежала, увидела, что он отшвырнул палку и

костыль и кинулся в море. На ее крики сбежался народ. Появилась спасательная лодка. Смушкевич

отказался сесть в нее.

— Подберите костыль и палку, я подплыву сам, — сказал он.

— Яша, зачем ты это сделал? — волновалась жена.

А он спокойно ответил: [93]

— Надо же было попробовать, слушаются они меня или нет, — и он похлопал по ногам.

Через несколько дней в санаторий, где они отдыхали, приехал профессор Б. В. Мондрыка. В конце обхода

он решил навестить своего старого подшефного — Смушкевича.

Был теплый южный вечер. Профессор неторопливо шел по коридору. Откуда-то доносилась знакомая, очень популярная в то лето мелодия. Профессор не заметил, как и сам стал напевать: «Утомленное

солнце нежно с морем прощалось...» Подойдя к палате, он остановился. Музыка звучала за дверью.

Профессор неслышно вошел в палату и замер в изумлении.

На тумбочке возле кровати стоял патефон, а посреди комнаты Смушкевич, с трудом отрывая от пола

негнущиеся ноги, учился... танцевать. Ни он, ни его партнерша не видели вошедшего. На лице

Смушкевича, покрытом каплями пота, было такое упорство, столько желания вырваться из цепких рук

недуга, что Мондрыка, который за минуту до этого хотел отругать его за нарушение режима, только

воскликнул, словно все это было в порядке вещей:

— Ну кто же так держит даму?.. Вот, учитесь, молодой человек...

И, ловко подхватив даму, старый профессор плавно прошелся в танце.

Вернувшись с курорта, Смушкевич окончательно забросил костыль в угол и, хотя давалось ему это все

еще нелегко, ходил, опираясь только на палку.

Чтобы поскорее сесть за штурвал самолета, он начал ежедневно тренироваться на автомобиле. Часами

сидел за рулем, порой доводя себя до полного изнеможения. Но на следующий день все повторялось [94]

вновь и вновь. А педали никак не хотели слушаться. И вдруг... Жена увидела его счастливое лицо, когда

машина, словно кто-то сильный толкнул ее, сорвалась с места. Подъехав к ней, он сказал, словно речь

шла об обычной прогулке:

— Садись, покатаемся немного. — И только испарина, выступившая на лбу, говорила о том, чего стоит

ему эта езда...

Время было напряженное, уже никто не сомневался в том, что вот-вот вспыхнет большая война. Летом

1939 года большая группа летчиков собралась в кабинете у наркома обороны. Все они воевали в

Испании. Теперь их ждало новое боевое задание.

Выслушав наркома, летчики о чем-то пошептались между собой, и Сергей Грицевец сказал:

— Просим послать вместе с нами Якова Владимировича Смушкевича.

Его поддержали остальные.

— Надо подумать, — ответил нарком.

А на следующее утро, когда летчики пришли на аэродром, они увидели идущего с небольшим

чемоданчиком, прихрамывающего, все еще опирающегося на палку Смушкевича.

— С нами, Яков Владимирович? — спросил Кравченко.

— С вами.

Самолет взял курс на Халхин-Гол.

На берегах этой спрятавшейся в обожженных солнцем монгольских песках речки шли упорные бои. И

если на земле японцам не удавалось достичь сколько-нибудь серьезных успехов, то в небе им пока

сопутствовала удача. Во время воздушных боев в апреле и мае наши летчики терпели поражения. Этому

надо было положить конец. [95]

Завершив перелет по маршруту Москва — Монголия, три «Дугласа», на которых летело семнадцать

Героев Советского Союза, приземлились на одном из полевых аэродромов.

На следующий день в штабе Смушкевича, расположившемся в большой монгольской юрте, собрались

все прилетевшие.

— Ну вот что, друзья, — сказал Смушкевич. — Распределим, кому что делать. Самое важное сейчас —

выяснить причины поражений. Этим займутся Денисов и Гусев.

Чем сложнее, напряженнее была обстановка, тем спокойнее становился Смушкевич. И сейчас летчики

видели перед собой не едва оправившегося от тяжкого недуга человека, а целеустремленного, волевого

командира. Как всегда, он быстро реагировал на все самое важное, хватая, как говорили его друзья, события на подходе.

Еще в Москве, знакомясь с положением дел, он понял, что авиации нашей здесь явно недостаточно.

Против японцев действовала всего лишь одна бригада Нестерцева.

И на пыльные степные аэродромы начинают прибывать новые силы. Вскоре в распоряжении Смушкевича

было 3 полка истребителей и столько же бомбардировщиков.

Было установлено, что причина поражения — в отсутствии боевого опыта и пренебрежении тем, что

подсказала Испания. В то время как для каждого «испанца» стало железным правилом, взлетев, дожидаться сбора всего звена или эскадрильи, здесь никто об этом и не думал. Завидев самолет

противника, кидались за ним. Только бы самому сбить.

«Испанцы», а за ними Смушкевич, разъехались по эскадрильям. [96]

Дорога перебрасывала маленькую «эмку» с ухаба на ухаб. Ехали что-то слишком долго.

— Далековато забрались, — заметил Яков Владимирович сопровождавшему его вновь назначенному

командиру истребителей Кравченко. — От линии фронта вон сколько...

— Потому и не успевают вовремя, — добавил Кравченко.

Летчики встретили их одобрительным гулом. Расспросив, как обстоят дела с жильем, питанием, Смушкевич сказал:

— Квартиры придется менять.

Заметив недоуменные взгляды, он объяснил, что противника следует встречать на подходе, а с дальних

аэродромов этого не сделаешь. Да и с наземными частями взаимодействовать трудно.

Вскоре самолеты появились всего в трех — пяти километрах за линией наших окопов.

Подтягивались и наземные войска. Был образован Дальневосточный фронт. Командовавший им Г. М.

Штерн прибыл в Тамцак-Булак, где находился КП Смушкевича.

Всегда безупречно, по форме одетый, Григорий Михайлович был немало смущен, когда увидел

подошедшего к нему с палочкой, в серых брюках, тенниске и сандалиях Смушкевича.