чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам,

обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом

с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем,

плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.

Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.

Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был

оставлен Ванин.

-- Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая Сеньке.--

Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..

Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего

о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:

-- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и

этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему

наше солдатское спасибо!..

-- Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не

мисто...

-- Ничего, товарищ старшина, возродится.

-- А як же! -- подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно

стал излагать свои планы на будущее.

Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой

человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой.

Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить

за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди

были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и

великое слово -- народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается

его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до

войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты.

Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем

предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И

Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами.

Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их

крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех

установит радиоприемники, выстроит клуб, -- да что там клуб -- кинотеатр

выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб

Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце

думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще

до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..

-- Тильки б нам не мишалы бильшэ, -- закончил изложение своих больших

планов Пинчук.

Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе,

но и его она сильно разволновала, -- стало вдруг таким же светлым и

радостным, как была светла и радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и

теплая. А утро выдалось еще великолепнее -- без единого облака,

прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта

лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни

посмотри -- всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки,

бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти

фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А

укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к

Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках,

с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть,

деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая

пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали "катюши",

самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же,

на юго-запад.

Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел

обломки вражеского бомбардировщика.

-- Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам

сделает, -- попросил ездовой.

Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже

хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не

хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой.

На всех лежало ее светлое, живое отражение.

-- Пошли они к черту, эти мундштуки! -- решительно отказался Сенька,

чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..

Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.

-- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.

-- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной

гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:

-- При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б

ее в дило употребили.

Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских

солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши

пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля,

вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.

Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость:

справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла

села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт.

Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри,

теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю

крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие

одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то

обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены

совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей.

Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя дочурка вот так

же роется в золе у сгоревшей хаты..."

-- Кузьмич, -- тихо проговорил Петр, -- командир роты разрешив мэни

заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за

Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..

Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел

напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим

взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то

беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший

диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда

начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек,

родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь

в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она

была его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там,

за Харьковом.

Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала

перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль

пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким

и вредным молочаем...

Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение.

Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная

Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что

немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От

соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в

дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена.

Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было

уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.

-- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед