Из сортировочной доносились стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все

время просил:

-- Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет...

-- Потерпи, родной, сейчас все кончится, потерпи,-- успокаивал уже

знакомый разведчикам девичий голос.

-- Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я...

-- Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, -- строго звучал голос сестры.

Боец умолк.

В лесу, где размещался медсанбат, стоял размеренно-неторопливый гомон.

Здесь, кроме резервных частей, располагались также все хозяйственные

подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные

пункты. Слышалось тарахтение повозок, ржание лошадей, говор и незлобивая

брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских и ружейных мастеров, писарей

-- всей этой хлопотливой тыловой братии, проводившей дни и ночи в

беспокойных заботах. Труд этих, по преимуществу уже пожилых людей, как и

труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у

станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком -- передним

краем фронта.

Над темно-зеленым ковром леса в безбрежной синеве разгуливали

патрулирующие "ястребки" да прокладывали белые небесные шляхи одинокие

самолеты-разведчики.

Раненый в сортировочной молчал.

-- Терпит, -- Камушкин заворочался на койке. -- А ведь совсем

мальчишка. Я видел, как его несли на носилках... Терпит парень. До войны

небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда у людей сила берется, терпение

такое? Словно бы на огне каждого подержали!

-- На огне и есть, -- сказал Пинчук.

Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:

-- Знаете, ребята, о чем я думаю?

-- Знаем, Вася. Ты думаешь удрать из медсанбата к нам поскорее.

Одобряю! -- без малейшего сомнения заявил Ванин.

-- Конечно. Но не только об этом я думал. Мне бы вот подучиться

хорошенько, -- люблю я рисовать, -- и написать такую картину, чтобы вот тот,

-- Камушкин показал в сторону палатки, где еще недавно стонал раненый,--

чтобы такие, как он, встали в ней во весь свой рост -- большие, сильные,

красивые!..

Комсорг плотно сдвинул пушистые брови. Тонкие морщинки паутинками

разбежались но его лицу. Так, закрыв глаза, он лежал несколько минут, о

чем-то думая. Потом поднял веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал

рассказывать им о великих художниках, чьи кисти перенесли на полотна жизнь

во всем ее прекрасном и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя,

что его внимательно слушают. Особенно воодушевился Аким. Споря и перебивая

друг друга, они стали говорить о замечательных русских и европейских

живописцах. При этом Шахаев успел заметить, что Акиму больше нравились

Левитан, Перов, Саврасов, из советских -- Сергей Герасимов; Камушкину --

Репин, Верещагин, из современных -- художники студии имени Грекова, куда в

тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.

Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.

"Когда это он всего нахватался?" -- подумал Сенька с легкой,

несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.

Где-то за лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья деревьев

испуганно зашептали, зашелестели, сорока вспорхнула и замелькала между

стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное

оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.

Камушкин умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его

к суровой действительности.

Аким посмотрел на комсорга, на других разведчиков. "Все они учились в

советской школе", -- подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень

приятно.

Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то

тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно

спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.

-- Привет ей от нас передавай!.. -- крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев

с явным намерением смутить отчаянного ухажера.

"Я вот тебе передам!" -- мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем,

что друзья разгадали его намерение.

Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.

Недалеко от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным

дубом, обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы лошади. Их хозяин сидел на

спиленном дереве и мирно беседовал с пожилым повозочным. Колечки сизого

дымка струились из-под усов обоих собеседников и вились над их головами

вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.

-- Вот я и говорю,-- неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал

ездовой, очевидно, давно начатый разговор, -- может, умнее после войны будем

хозяйствовать. Глины и песку у нас хоть отбавляй. Можно и кирпичный и

черепичный в районе для всех колхозов поставить -- пожалуйста! Оно и

надежней да и подешевше выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то

-- наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали...

Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман

кисет и валкой походкой направился к своей повозке, медленно переставляя

ноги.

-- Мабуть, земляка побачив? -- спросил подошедший Пинчук.

-- Нет. С Волги он, из-под Камышина. Завхозом в артели работал. Все

планирует да прикидывает, как бы после войны дела поумнее наладить в

колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких...

Кузьмич отвязал лошадей, укрепил подпруги, ловко, не по-стариковски

вскочил на повозку и выметнулся на дорогу.

-- Из якого полка вин? -- спросил Пинчук.

-- Из артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в эти дни ни

минуты не дают покоя -- все снаряды возят на передовую. Сказывают, целые

горы навозили, прятать некуда...

-- В нашу б роту його, -- сказал Пинчук, искрение жалея, что не

поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную-то струнку!

Подъехав к своей землянке, разведчики заметили, как в нее стрелой

влетела ласточка.

-- Может, выберем себе другой блиндаж, а этот оставим ласточке? --

предложил Мальцев.

-- Ты плохо знаешь ее, Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем

жилище, значит, она не боится нас. Кто знает, может быть, как раз на этом

месте когда-то стоял хлевушок, в котором родилась эта ласточка...-- и Аким

смело вошел в блиндаж.

Ласточка действительно не испугалась разведчиков. Она сидела на

маленьком сучке, где ею уже были налеплены кусочки грязи, смешанные с

соломинками, -- фундамент будущего гнезда, и с любопытством наблюдала за

солдатами, которые осторожно рассаживались по своим местам. На шейке смелой

пичуги мигало красное пятнышко. Аспидная спинка и стрельчатый хвостик

отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко.

-- Умница! Вот так и надо делать всегда! -- расчувствовался Алеша. --

Разведчики -- народ добрый. Не тронут.

В полдень вернулся Сенька. Сверкая светлыми глазами, он подкрался к

Акиму сзади и схватил его за шею.

-- А ты все пишешь, Аким?

-- Собственно... что все это значит? -- освободился от Сенькиных

объятий Аким. -- Я ж тебе... -- он хотел сказать "не Вера", но раздумал,

боясь смутить своего беспокойного друга.

Повернувшись к столу, Аким вновь склонился над бумагой. Он записывал

свои впечатления в дневник. Глядя на Акима, захотелось вести дневник и

Сеньке. Он выпросил у запасливого Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана

автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что

начало обязательно должно быть лирическим, написал: