-- За дружбу -- стоит, -- сказал Демин и, усмехнувшись, добавил: --

Надеюсь, вы делаете все для нее, для дружбы румын с русскими?

-- Разумеется, все, что в моих силах, -- охотно подтвердил генерал и

натужно закашлялся, закрывая рот, а вместе с ним и все лицо платком.

-- Разрешите с вами не согласиться, господин генерал!

- Что?

-- Зачем вы запрещаете своим солдатам общение с нами? Зачем ваши

офицеры сейчас разогнали своих солдат с площади? Не кажется ли вам, что так

друзья не поступают?

-- Порядок, господин полковник, порядок требует. Армейская дисциплина,

сами знаете...

-- Не правится мне такой порядок.

-- Вы что же, господин полковник, хотели, чтобы я не подчинялся

приказам моего правительства?

-- Нет. Но мы хотели бы иметь искреннего союзника. Солдаты ваши --

тоже.

-- Солдаты должны воевать, с кем им прикажут. И дружить с теми, с кем

им повелят, -- генерал приподнялся и комом покатился по комнате, обтирая

багровую шею платком. -- Солдат есть солдат!

-- Солдата, о котором вы говорите, такого солдата уже нет, господин

генерал. Нет таких и в вашем корпусе. Есть солдаты, которые хотят думать.

-- Не полагаете ли вы, господин полковник, что знаете моих солдат

лучше, чем я?

-- Полагаю, господин генерал. И в этом нет ничего удивительного. Мне,

совeтскому офицеру, легче понять душу простого солдата. Поэтому я утверждаю,

что ваши солдаты желают настоящей дружбы с нами, иначе их не заставил бы

никто проливать кровь сейчас за наши общие интересы. Разумеется, вы не

хотели бы этого, как не желаете того, чтобы румыны и венгры жили в вечном

мире и дружбе. Вы сознательно закрываете глаза на тот факт, что ваши офицеры

жестоко избивают венгерское население здесь, в Трансильвании.

-- Мадьяры -- наши исконные враги. Они и для вас враги такие же, как и

для ваших румынских союзников...

-- Такие же враги, какими еще вчера являлись для нас наши сегодняшние

румынские союзники. Именно поэтому мы решительно против вашей междоусобицы.

-- Демин видел, как от его слов морщится и сжимается этот генерал, против

своей воли ставший нашим союзником.

-- Я -- румын, господин полковник, и превыше всего ставлю национальную

честь своего народа, -- патетически проговорил Рупеску. -- Мадьяры оскорбили

эту честь, и моя совесть не позволяет мне быть к ним снисходительным. И я...

И я никому не позволю...

-- Успокойтесь, пожалуйста. И разрешите мне усомниться в справедливости

наших утверждений.

-- Как вам угодно, -- сухо пробормотал генерал.

За окном, у крыльца, громко разговаривали румынские солдаты из

генеральской свиты. Они говорили о русских, говорили без устали, неутомимо.

Русские по-прежнему возбуждали в них острый, иногда пугающий и всегда смутно

обнадеживающий интерес. Румынам было непопятно, отчего русские не дают им

бить мадьяр; непонятным было много из того, что делали советские солдаты. И

все же румыны чувствовали, что с приходом советских поиск в их страну

одновременно ворвалось что-то новое, возбуждающее, отчего должно произойти

какое-то важное изменение, и они догадывались, что это изменение -- к

лучшему. Повинуясь внутренней, еще не совсем ясной, но сильной воле, они все

более проникались уважением к советским бойцам -- ко вчерашним своим врагам,

о которых им все время говорили только плохое. Так же как когда-то у Георге

Бокулея, в душе румынских солдат пробудилась и росла, тревожа мозг и сердце,

непопятная сила, которая готова была вырваться наружу потоком сердитых,

негодующих слов к тем, кто их так долго обманывал. Солдаты были охвачены

чем-то могучим, совершенно незнакомым, еще до конца не осмысленным и не

осознанным ими, но уже не столь пугающим, как раньше. Они переживали

состояние детей, перед которыми впервые открывался огромный, неведомый,

захватывающе манящий и прекрасный мир. И то, что боярин Штенберг был убит

рукою какого-то их товарища, что еще утром беспокоило их и пугало, казалось

преступным, -- теперь представлялось закономерным, неизбежным и даже

необходимым, как закономерным, неизбежным и необходимым было все то, что

совершалось сейчас на их глазах.

Прислушиваясь к солдатскому гомону за окном, Демин, по-видимому, думал

как раз об этом.

-- И вам не уничтожить уважения ваших солдат к моей армии, к моей

стране, -- продолжал полковник, -- как бы вы ни старались это сделать. Я

должен, как представитель советского командования, заявить вам, господин

генерал, что вы и ваше правительство не выполняете условий перемирия.

Румынская армия, в том числе и ваш корпус, господин генерал, до сих пор

заполнены ставленниками Антонеску, явными и тайными агентами Гитлера.

Сторонников Антонеску, офицеров, вы повышаете в должностях, а его

противников, друзей румынского народа и Советского Союза, всячески

терроризируете. Демократически настроенных офицеров вы увольняете из армии

или разжалываете в рядовые...

-- Это неправда!

-- Нет, это правда. Вот свежий факт. Почему вы сегодня отдали приказ об

отстранении от должности командира взвода Лодяну? Не потому ли, что он из

рабочей семьи и стоит за дружбу с нами и так же, как мы, ненавидит фашизм?

-- В его взводе скрывался и скрывается солдат, убивший ротного офицера

-- лейтенанта Штенберга. Лодяну отказался помочь следственным органам

обнаружить этого негодяя.

-- А зачем вы распорядились об увольнении командира роты Мукершану? Он

что, тоже был причастен к убийству?

-- Мукершану вел вредную пропаганду среди солдат.

-- Призыв к дружбе с СССР им считаете вредной пропагандой?

Припертый к стене, Рупеску молчал.

Демин колюче посмотрел на него, сказал:

-- У меня к вам больше нет вопросов, господин генерал, -- и, не

попрощавшись, вышел на улицу. Он быстро направился в штаб своей дивизии.

3

После занятия города советскими и румынскими войсками Мукершану, еще

утром сдавший роту другому офицеру, решил посетить шахтерский поселок,

раскинувшийся за смутно маячившими невдалеке многочисленными копрами. В

километре от поселка он встретил группу углекопов, сидевших на валунах и о

чем-то угрюмо разговаривавших. За плечами шахтеров были приторочены котомки,

в руках -- посохи.

-- Куда это вы собрались? -- спросил Мукершану, присаживаясь рядом с

шахтерами.

-- А вы кто будете? И какое вам до нас дело? -- в свою очередь спросил

пожилой рабочий, откинув с головы брезентовый капюшон, которым укрывался от

мелкого холодного дождя, спустившегося с какой-то приблудной тучки.

-- Есть дело, коль спрашиваю.

Шахтеры с ленивым любопытством посмотрели на незнакомца, почуяв в его

голосе неподдельную заинтересованность.

-- Кто же ты, однако? -- переспросил все тот же пожилой углекоп.

-- Солдат. Не видите, что ли?

-- Видим. Мало ли их тут бродит! Интересуетесь только вот зачем?

-- Сам рабочий. Вот и интересуюсь. Все по профессиональной привычке

поглядели на руки Мукертану. Удовлетворенные, загудели:

-- Не обманываешь, похоже.

-- А зачем мне вас обманывать?.. Покидаете, значит, шахты? -- Мукершану

нахмурился. -- Эх вы!..

-- Какое, однако, твое дело? -- разозлился пожилой шахтер, который,

по-видимому, был тут за главного. Мукертану подозревал, что это по его

инициативе рабочие собрались в свое странствие.

-- А ты зря сердишься, старик. Я плохого вам не сделал. Но только

настоящий шахтер свою шахту не оставит.

-- Свою?.. А ты погляди на нее! -- все более раздражаясь, воскликнул