Из дома выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского

полевого госпиталя, выздоровевшая, успокоенная), Георге, Наташа. Вслед за

ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же

помчался в медсанбат за врачом. Наташа бросилась к хозяину, чтобы оказать

ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.

Бокулей-младший, окаменевший, с трясущимися губами, смотрел

остановившимися, широко раскрытыми глазами на арбу, чувствуя, как все

оборвалось и похолодело у него внутри.

В полчаса двор Бокулеев заполнился встревоженными односельчанами.

Окружив крестьянина, который случайно наткнулся на Бокулея-старшeго и его

невестку в поле и теперь привез их на своей арбе, одни расспрашивали его,

выкрикивая что-то гневное, другие стояли молча, с выражением угрюмой

свирепости на худых сморщенных лицах. К этим последним и обращался черный

Патрану. Скорбно сложив на животе руки, он говорил кротко:

-- Сказывал вам -- не связывайтесь с боярином. Не послушались. Вот

теперь и... Вам же добра желал...-- голос его был вкрадчив и осторожен,--

видимо, на Патрану подействовало предупреждение молодого Штенберга -- не

лезть на рожон.-- Господин Бокулей сам...-- он осекся, встретившись сначала

с мертвенно-бледным лицом Георге и потом с тяжелым взглядом стоявшего рядом

с ним Суина Корнеску.

-- Добиток!* -- глухо выдавил Суин.-- Убивать нас, наших сыновей и

дочерей?.. И только за то, что мы люди и хотим жить?.. Прочь отсюда!..

* Скотина, животное (рум.).

Патрану поспешно выбрался из толпы и, припадая на одну ногу, бойко

поковылял со двора. И все же не удержался, чтобы не крикнуть:

-- Погоди же! И ты поплатишься за это!..

Но слов Патрану никто из крестьян не услышал, и он был рад этому.

Хозяина и Василику внесли в дом. Туда же вошел только что привезенный

Кузьмичом врач. Крестьяне остались во дворе и среди них -- Суин Корнеску.

Лицо его скорее было торжественным, чем суровым.

-- Трэяскэ Ромыния Маре!* -- сказал он, обращаясь к гарманештцам, и

глаза его насмешливо и зло сверкнули.-- Вот приманка, на которую нас всех,

дураков, ловили... Погубили наших сыновей. А теперь и нас хотят!.. Нуй бун!

(Плохо!) -- Суин нахмурился.-- Этак всех нас перебьют. По-иному надо жить.

Как говорил нам Мукершану, как живут русские, вот так! -- он вдруг

приблизился к крестьянам, своей правой рукой взял за руку одного из них,

левой -- другого, подтянул к себе, быстро прошел с ними вперед, остановился

и проговорил взволнованно: -- Вот как надо! Поняли?.. Поняли?..-- повторил

он и вдруг, вновь нахмурившись, закончил тихо: -- Теперь я знаю, кто стрелял

в Мукершану... И это не последний выстрел. Поняли ли вы меня?

* Да здравствует великая Румыния! (рум.)

Должно быть, крестьяне не совсем поняли, что хотел сказать им Корнеску.

Но некоторым стало страшно, и эти потихоньку, стараясь быть незамеченными,

покидали двор Бокулеев. У других на лицах уже явственно было видно отражение

злости и решимости.

В селе ударил бубен, и оставшиеся крестьяне тоже начали медленно

расходиться, но не по одному, как это делали первые, а по двое, по трое.

Видно было, как они что-то говорили друг другу, размахивая шапками и

посохами.

Пинчук с каким-то смешанным, тревожно-радостным чувством смотрел им

вслед, давно поняв, что вокруг совершалось нечто такое, что когда-то уже

было пережито им самим.

-- Ось воно... яки дела-то! -- неопределенно пробормотал он, не в

состоянии выразить словами то, что жило в его груди.

2

Конец первого и весь второй день после возвращения группы Шахаева

Кузьмич, Петр Тарасович и Наташа провели в больших хлопотах. Нужно было

помочь разведчикам, более двух суток проведшим во вражеском доте, быстро

восстановить свои силы. К счастью, ранения солдат оказались легкими, так что

не пришлось отправлять даже в медсанбат. Наташа, еще не веря своему счастью,

с осунувшимся лицом, хлопотала больше всех. Она тщательно промыла раны,

бережно забинтовала их, сказав при этом каждому:

-- Ну, вот и хорошо! Вот и все!

Акиму она улыбалась только издали, словно боясь выделить его среди

других. Он, очевидно, хорошо понимал ото -- смотрел на нее близорукими,

влюбленными глазами и ничего не говорил.

Наташе помогала Маргарита. Несмотря на большое горе, постигшее брата,

она не могла скрыть своего счастья: здорова!

-- Доамна докторица!.. Доамна докторица!* -- неумолчно звенел ее голос.

Маргарита кипятила воду, стирала солдатское белье, зашивала порванное

обмундирование. Потная, раскрасневшаяся, она восторженно смотрела на Наташу.

Изредка, оставив свое занятие, подбегала к ней и, крепко обняв за шею,

целовала.

* Госпожа врач! (рум.)

-- Минунат...* Я... люблу Натайша!..-- И убегала, смеясь приглушенным

радостным смехом.

Когда все уже было сделано, Маргарита подходила к старшине и просила

новой работы. Пинчук, разумеется, находил для нее эту работу.

* Чудесная, прекрасная (рум.).

Сам Петр Тарасович занимался обмундированием. Он так успешно провел

переговоры с Докторовичeм, с таким пафосом рассказал ему о подвигах

разведчиков, что начальник АХЧ, растроганный (что с ним случалось

чрезвычайно редко), распорядился выдать роте Забарова для всех солдат

совершенно новые брюки, гимнастерки, сапоги и маскхалаты, не забыв, однако,

произнести свое неизменное:

-- Мне дали, и я даю...

Вечером, когда разведчики, помывшись в бане и переодевшись в чистое

белье, легли спать, Петр Тарасович приказал сибиряку и Лачуге налаживать

"зверобойку", то есть гениальное в простоте своей приспособление -- железную

бочку для пропаривания солдатского белья.

Сделав это распоряжение, усталый, но довольный результатами своего

труда, Пинчук в самом добром и великолепном расположении духа вошел в хату

-- перекинуться словечком с больным хозяином, что доставляло "голове

колгоспу" немалое удовольствие. Бокулей-старший встретил его радостной

улыбкой, собравшей смуглую сухую кожу у черных, блестевших, как у дочери,

глаз. Он чуть-чуть приподнялся на кровати, приветствуя старшину:

-- Буна сяра, домнуле Пинштук!

-- Буна сяра, хозяин! -- добродушно поздоровался Петр Тарасович,

пожимая худую, повитую синими венами руку Бокулея.-- Як живемо?

Пинчук присел рядом с кроватью, на которой лежал хозяин, и посмотрел в

его желтое, заросшее густой, жесткой щетиной лицо. Петру Тарасовичу хотелось

чeм-то помочь этому бедному румыну. Хозяин заговорил первым. Пинчук

чувствовал, что тот спрашивает его о чeм-то очень важном,-- это было видно

по возбужденному лицу Александру, по тому, как крестьянин отчаянно

жестикулировал своими тонкими и худыми руками. Пришлось позвать

Бокулея-младшего. Георге, все еще грустный и, казалось, вдвое постаревший от

пережитого, охотно, однако, согласился быть их переводчиком. Оказалось, что

хозяин просил Пинчука рассказать о жизни русских крестьян в колхозах. Петр

Тарасович и раньше много рассказывал румыну об этом, но сейчас старик хотел

знать все, что касалось колхозов: этот вопрос, по-видимому, уже давно и

сильно занимал его. Пинчук добродушно улыбнулся, пригладил книзу отвислые