-- Да... Но она в два раза старше этого мальчишки, хороша любовь.

   -- Бывает, камрад. А к тому же не вижу, в чем ее старость. Я заметил, что женщине с хорошим цветом лица и белыми зубами может быть под пятьдесят, а она выглядит, как молодая девушка... У нас в Лондоне... Я расскажу вам одну лондонскую историю. Младший сын чопорной шотландской фамилии, молодчик его лет, полюбил актрису лондонской оперы. Ее звали Элиара Орэ. Уверяю вас, Орэ была старше нашей belle-femme, а он моложе Ланского. У мистрисс Орэ были чудовищные долги. Мальчишка разорился, едва не разорил отца, был выгнан из дому... Короче сказать -- этот мальчишка перед вами. Правда, он постарел лет на двадцать.

   Леруа блеснул зубами:

   -- Как, Крюйз, кроме пунша вы знали любовные истории? А что же с мадам Орэ?

   -- Мадам давно померла, помяни, Господи, ее душу... Я только хотел сказать, что императрицы, как и актрисы, никогда не стареют.

   -- Афоризм неплох даже и для Вольтера.

   Морские капитаны поспешно отошли от Трубящей Славы, на них плавно надвинулась волна танцоров.

   Бакалавру не удалось протискаться дальше аванзалы, доверху увешанной портретами. Придворные щеголи с висками, причесанными ailes du pigeon [крылья голубя (фр.)], кавалеры в шелковых чулках grande tenue [парадная форма (фр.)], оттеснили Кривцова за колоннаду. Жал под мышками персиковый кафтан, надеваемый лишь к светлым праздникам да к дворцовым выходам, оттягивали голову букли алевержет и тонкая проволока, вплетенная в косицу.

   Толпа оттеснила за колоннаду и Никиту Шершнева. С того дня, как молочные братья повстречались в трактире "Демута", Шершневу улыбнулась фортуна: сам светлейший взял его в адъютанты.

   -- Смотри, вот мой афинейский Альцибиад, -- кивнул Шершнев в глубину анфилад. В тесной толпе высилась над пудреными головами орлиная, гордая голова князя Потемкина.

   -- А тот-то, на кривых ножках, в кошельке и при шпаге, что подле светлейшего лебезит. Тоже придворный чин, бригадир Хованский... Лишился он милостей государыни Елизаветы Петровны, у коей был пажом, за то, что застал ее на судне.

   -- Да придержи ты язык, -- робко дергал его за рукав бакалавр. -- Сущий бесстыдник.

   -- Нет, ты туда посмотри: вон старичок, весь в звездах, паричишко плюгавый... На случай любовных шалостей прелестной супруги его ни один столяр не мог еще сделать надежной кровати.

   -- Ах, Шершня, -- покраснел Кривцов. -- И где ты храбрости набрался?

   -- В прихожей светлейшего. Я нынче в силе. Не то, что ты; сидишь сычом со своим Елагиным чернокнижным.

   И тут же схватил руку Кривцова:

   -- А, и кавалер Калиостр изволил пожаловать, маг плешивый. А с ним и графиня.

   Бакалавр не узнал графа. В черном шелковом кафтане и в черных чулках, только жабо пенится на груди пышной пеной, Калиостро ловко и быстро двигался в толпе, ведя за руку Санта-Кроче. Странны и жалостны показались Кривцову ее широко раскрытые, смотрящие вдаль глаза.

   -- Прекрасная госпожа, -- пробормотал он.

   -- Ты о ком?

   -- О Санта-Кроче. Нет прекраснее сей госпожи во всем свете.

   Шершнев прыснул, прикрыв рот ладошкой.

   -- Дурак! Да Санта-Кроче -- гульбишная девка обычная, граф ее всякому за горсть червонцев продаст. Да светлейший со двора их прогнал... Сущая дрянь твоя Санта-Кроче.

   -- Шершнев, не смей имя госпожи поносить!

   -- Да ты кто? Или заодно с Калиострой ею торгуешь? Лицо бакалавра исказилось.

   -- Никита, не смей... Что тебе соделала сия кроткая госпожа?

   -- А тебе что соделала, что ты ей такой секурс подаешь? Сущая девка, и все.

   -- Подлец! -- вскрикнул Кривцов.

   -- Кто подлец, я? И разговаривать с тобой тут не буду, сатисфакцией мне ответишь.

   -- Хотя бы нынче.

   -- Так идем, ученая крыса!

   Шершнев зашагал против толпы, за ним Кривцов. На них оглядывались, от них отскакивали, они наступали на многие башмаки, чуть не опрокинули у самого выхода горящий канделябр. Старик кофешенк, свесив голову, сверху смотрел, как они бегут вниз по лестнице:

   -- Животы, что ль, у молодых людей прохватило?

   Громоздятся у дворцового въезда семистекольные золоченые кареты, берлины, рындваны. Кричат гайдуки, бичи хлопают, как пистолетные выстрелы... А под сырыми деревьями Летнего сада -- безлюдье, тишина, тьма. Едва светится желтоватая полоска неба над Невой. У отлогого берега спит одинокая барка высокой тенью.

   -- На шпагах с молочным братцем биться восхотел, из-за девки! -- размахивал руками Шершнев. -- Бесстыжая твоя рожа, франкмасон, Каин.

   -- Никита, да я...

   -- Молчи! Еще в Москве в бытность нашу в школе университетской примечено мною, что ты скрытный хитрец, книжник сопливый, я тебя проучу!

   -- Опомнись, -- уговаривал друга бакалавр, -- не желал я обидеть, но почто ты бранью обнес госпожу?

   -- Молчать! Пустил подлеца, да в кусты! Нет, изволь отвечать по правилам французскаго артикула о чести: в позицью!

   Мгновенно сверкнула гибкая дуга шпаги. Клинок пронзительно засвистал у лица, у груди бакалавра. Шершнев наступает, выкрикивая:

   -- Prima -- Secunda -- Tertia!

   Кривцов отбежал, выхватил шпагу. Наотмашь отбил удар. Зазвякала, зачиркала сталь. В темноту посыпались искры. Противники дышали сквозь ноздри, подпрыгивали, присаживались, отбегали, как кошки, и сходились, заложив одну руку за спину...

   Клинок Кривцова вдруг устремился во что-то мягкое, податливое.

   -- Хр -- хр -- хр -- по-собачьи закашлял Шершнев. Кривцов дернул шпагу назад На руку обильно полилось

   что-то теплое.

   -- Никита! -- бросился Кривцов к другу.

   Тот медленно опускался в траву, точно пробовал, где удобнее сесть, ловил воздух руками:

   -- Убил ты меня, -- прохрипел Шершнев, -- убил, брат Андр...

   И пал в траву, на живот, подогнув руку вверх горстью.

   Все стихло. Сквозь темные листья страшно смотрела бледная полоса неба, страшен стал гул каретных колес у дворца, крики гайдуков, хохот форейторов.

   Сырые шаги послышались на аллее.

   Кривцов широкими прыжками, как заяц, над которым уже трубят рога доезжачих, кинулся к набережной. Загнутый крюк косицы хлещет по щекам. "Трус, трус -- брата бросил", -- но слышался гул страшной погони, свист арапника.

   Огненные дворцовые окна, семистекольные кареты, форейторы, громоздкие берлины, полосатая будки, часовые, барки, весь Санкт-Петербург, вся Империя погналась за ним.

   А во дворце менуэты сменялись гавотами, англэзами, грациозным танцем экосез и чинным гросс-фатером.

   Дамы, обмахиваясь павлиньими веерами, поглядывая в нагретое восковым огнем зало, рассаживались вдоль штофных стен под зеркалами. Дамы видели, как иностранец в черном кафтане подвел за руку к генеральс-адъютанту прекрасную и нежную госпожу, окутанную волнами белого флера, в любопытном парижском уборе, -- расцветающая приятность.

   Ланской освежал лицо у открытого окна. Он смотрел на темные кущи дерев Летнего сада. Пустым невским берегом стремглав пробежал человек.

   -- Не вор ли? -- подумал Ланской. И тут за его спиной кавалер в черном кафтане сказать сипло и вкрадчиво:

   -- Добрый вечер, господин генерал, поклонись же, графиня.

   Ланской тревожно метнул горячими глазами:

   -- Господин де Калиостр, что вам надобно от меня? И как проникли вы во дворец?

   -- О, ради одного вас, -- поклонился Калиостро, хлестнув сивыми буклями по ладоням Ланского. Тот брезгливо отдернул руку.

   -- Вы непристойно преследуете меня, господин Калиостр.

   -- Клянусь Мадонной, не я, а она... Подойди же ближе, графиня.

   Калиостро потянул за руку Санта-Кроче, графиня вздохнула, обдала Ланского теплым дыханьем, прошептала жеманно и страстно:

   -- О, mio carissimo...

   -- Графиня, граф, прошу вас отойти, ваши любезности мне докучливы.