И бедная женщина горько заплакала. Маша не имела сил утешать ее, она плакала вместе с ней, плакала и о судьбе своих маленьких племянниц, и о своем собственном горе.

На следующее утро Ирина Матвеевна; задав работу девочкам, пошла проведать своих маленьких внучек.

— Надо хоть последние деньки наглядеться на них, да поласкать их! — говорила она. — Может, новая-то хозяйка и в дом к себе пускать не будет.

Маше стало тоскливо сидеть в мастерской одной с девочками, не принимавшими ни малейшего участия в неприятностях семьи и пользовавшихся отсутствием хозяйки, чтобы вдоволь наболтаться и нахохотаться. Она вспомнила, что Наденька Коптева уезжала с родителями на лето за границу и звала ее в этот день к себе прощаться.

«Погляжу на ее счастье, — думалось Маше, — послушаю ее веселые рассказы, ее мечты, хоть немного развлекусь, забудусь».

И она пошла к подруге, твердо решившись ни слова не говорить о своем горе, вполне уверенная, что сумеет придать лицу своему достаточно спокойное и беззаботное выражение.

Наденька, по обыкновению, приняла ее радушно, ласково, усадила на маленький диванчик в своей комнате, принялась угощать ее кофе и завтраком, очень мило разыгрывая роль хозяйки, и в то же время без устали болтала. К удивлению Маши, болтовня ее вертелась не около заграничного путешествия, в последнее время занимавшего все ее мысли, a около гимназии.

— Знаешь, — говорила она, папа-то очень разочаровался, когда я сказала ему, что перешла пятою. Милый мой папочка, он так меня любит; он был уверен, что я буду, если не первою, — я ему рассказывала какой профессор наша Жеребцова, — то уж по крайней мере второю, и выйду из гимназии с золотою медалью; a я и не подумала доставить ему этого удовольствия. Мне так было его жалко вчера, когда он стал рассказывать мне свои мечты и так грустно глядел на меня. Знаешь, я уж решила с будущего года заниматься прилежно! — И Надя стала рассказывать о своих планах усиленных занятий зимой, о тех книгах, которые она прочтет, о тех приватных уроках, которые она будет брать.

— Мы будем заниматься вместе! — говорила она. — Ты, Маша, такая трудолюбивая пчелка, я буду учиться y тебя прилежанию. Я уж решила: теперь в классах я никогда больше не буду рисовать карикатуры на девиц или писать стихи на учителей; я буду внимательно слушать все лекции и составлять записки, как Жеребцова. Одной мне это будет, пожалуй, трудно, — я ужасно тихо пишу, — a если ты поможешь мне. y нас дело пойдет отлично! Что же ты все молчишь? Разве тебе этого не хочется?

Маша не могла дольше владеть собой. Если бы Наденька заговорила о своих нарядах, об удовольствиях, о предполагаемом путешествии, — она отвечала бы ей совершенно спокойно. Но выслушивать эти мечты о занятиях, бывшие и ее мечтами, толковать о жизни, закрывшейся для нее, — это было выше ее сил. Она хотела что-то ответить на вопрос Нади, но вдруг губы ее задрожали, голос изменил ей, и она опустила голову, напрасно стараясь скрыть свое волнение.

— Маша, что это с тобой? — вскричала встревоженная Наденька. — У тебя наверное какое-нибудь новое горе, и отчего же ты не хочешь рассказать его мне? Ну, говори, говори, гадкая, скрытная! Милая моя, ведь мы же с тобой друзья! Будь со мной немножко откровенна.

Наденька обняла подругу и прижалась головой к плечу ее. Маша не могла устоять против ласки милой девушки. Она рассказала ей все, что вынесла накануне y Негоревых, и объяснила, что лишена возможности кончить курс в гимназии.

— Экая дрянь, эти Негоревы! — горячилась Надя. — Да как ты не побила всех их, начиная с нее, с этой мерзкой Настьки. Мне всегда была противна эта нарядная кукла с птичьей рожицей! Я даже рада, что она не будет больше лезть к тебе и пищать подле тебя! A из гимназии ты, конечно, не выйдешь. Это пустяки! Папенька внесет за тебя деньги за этот год, — мне стоит только слово сказать ему!

— Ах, нет, нет, Надя, не надо! — вскричала Маша.

— Отчего же? — удивилась Надя.

Маша и сама не могла хорошо объяснить отчего, но она чувствовала, что ей очень тяжело принять эту услугу от подруги. До сих пор они были равные, она могла свободно замечать Наде ее недостатки и выслушивать ее замечания, свободно ссориться и мириться с ней; но эта услуга, — услуга, за которую она, с своей стороны, ничем не могла отплатить, нарушала их равенство, их хорошие отношения. Надя была вспыльчива и в минуты гнева не сдерживала своих выражений: — что, если в одну из таких минут она упрекнет приятельницу своими деньгами? Она, как Негоревы, назовет ее неблагодарной?

Маша попыталась хотя неясно и сбивчиво высказать свои мысли.

— Я тебя не понимаю, да и понимать не хочу! — вскричала Надя. — Тебе неприятно взять деньги от меня; я ведь этого не предлагаю и не могу предложить, потому что y меня y самой ничего нет! За тебя заплатит папенька, a не я! Когда ты кончишь курс гимназии и станешь давать уроки, ты можешь возвратить ему эти деньги.

— A он их возьмет y меня? Ты уверена в этом, Надя? Он согласится не подарить мне, a дать в долг? — спрашивала Маша, и лицо ее горело от волнения.

— Конечно, согласится! Пойдем, спросим y него. По крайней мере, ты будешь спокойна!

Она увлекала Машу в кабинет отца, и через несколько минут дело было улажено. Господин Коптев, давно знавший, из рассказов дочери, всю историю ее подруги, охотно согласился ссудить ее суммой, необходимой для окончания курса в гимназии, с тем, чтобы она возвратила ему эту небольшую сумму через три года по окончании курса.

Успокоенная и утешенная вернулась Маша домой. Теперь уже она могла смело рассказать матери свое неприятное прощанье с Негоревыми. Эта неприятность имела для нее счастливые последствия: давала ей возможность окончить курс, не отвлекаясь посторонней, тяжелой работой.

Глава X

В *** гимназии окончился выпускной экзамен. Жеребцова должна была получить первую золотую медаль, Коптева первую серебряную; Маша не заслужила никакого знака отличия, но все учителя признавали, что за последний год она совершенно исправилась от своей «лености», что она очень трудолюбивая, серьезно занимающаяся девушка. Девицы толпились в зале, прощались друг с другом, с учителями и классными дамами, обменивались адресами, обещали остаться до гробовой доски верными гимназической дружбе, в сотый раз передавали друг другу планы своей будущей жизни.

Жеребцова толковала с тремя-четырьмя подругами о том, какие знания требуются для поступления на медицинские курсы, которые они намеревались посещать через год или через два; Наденька Коптева, во время подготовки к экзамену вдруг открывшая, что история удивительно интересная наука, расспрашивала учителя этого предмета, какие исторические сочинения посоветует он ей читать.

— Mesdames, — обратилась одна из классных дам к группе молодых девушек: — не желает ли кто-нибудь из вас взять урок?

— Ах да, очень, пожалуйста, порекомендуйте! — отозвалось несколько голосов, в том числе и Машин.

— Урок, правда, не очень выгодный, но для начала, может быть, кто-нибудь из вас и возьмет его. Надобно заниматься с тремя детьми каждый день с 10 до 4 часов и за это дают 25 р. в месяц.

— Нет, это слишком мало! — заметили гимназистки.

— Позвольте мне адрес! — попросила Маша.

Сравнительно с тем, что удавалось заработать ее матери, такое вознаграждение за труд показалось ей вполне достаточным.

— Федотова, — заговорила несколько минут спустя Жеребцова, отводя ее в сторону: — ты как-то говорила, что хочешь поступить в гувернантки; я тебе нашла отличное место.

— В самом деле? Какое же?

— Помнишь, я тебе рассказывала, что с нами вместе живет мой дядя с семейством? Он ищет для своих двух маленьких дочерей учительницу, которая занималась бы с ними часа два-три в день, и предлагает за это стол, квартиру и 10 р. жалованья. Тебе ведь этого довольно? Мы будем жить с тобою вместе, вместе заниматься; времени свободного y тебя останется пропасть, и ты можешь отлично приготовиться к медицинским курсам. Согласна?