В длинной череде царей, сменявших друг друга на троне, единолично исполняли свою «службу» разве что Петр и Екатерина II. Не потому ли и получили звание «Великих» оба этих монарха от благодарного, но не всегда последовательного потомства, что нарушили это общее правило и, вместо того, чтобы передать свою сумасшедшую власть кому-нибудь из находившихся рядом проходимцев, задумали вдруг царствовать самостоятельно.
Что нового, индивидуального принесла с собой на трон Елизавета? Мы видели в лице Анны Иоанновны характерную фигуру горничной на троне. Мы проследили в недолгое царствование Екатерины I, что делает на троне не менее типичная коронованная кухарка. В лице Елизаветы перед нами впервые на троне оказывается барышня-аристократка.
Елизавета, по сравнению со своими предшественницами, может считаться образованной женщиной. По воле Петра к ней был приставлен целый ряд воспитателей. Екатерина, сопровождавшая Петра в походах, оставляя дочерей на попечение мамки Авдотьи Ильиничны, в письмах к княгине Меньшиковой требовала: «За детьми хорошенько смотреть и мамкиного Евдошкиного самовольства не допускать».
Возле девочек, кроме большого штата гайдуков, кухмистеров, конюхов, неизбежных «шести калмыков и четырех дворян», еще и «мастер немецкого языка» господин Клюк и некая француженка Латур Лануа.
Воспитание ее было не чуждо и эстетических заданий. Заботами родителей Елизавета уже в детстве была «испанским танцам изрядно обучена». Художнику Людвигу Каравату было поручено написать масляными красками портрет дочерей Петра, где обе девочки были изображены «в виде гениев с развевающимися драпировками и эфирными крылышками мотыльков за плечами».
Еще когда Елизавете было только 10 лет, Петр очень хотел выдать ее замуж за французского дофина Людовика XV и с этой целью даже специально ездил в Париж. Соответственно с этим, не желая ударить лицом в грязь перед Европой, Петр старался дать Елизавете воспитание самое утонченное. Он любил даже этим прихвастнуть: вот, дескать, какую барышню из своей дочки сделал! Девочку вывозили на ассамблеи, начинавшиеся 3 часа пополудни. По ритуалу сначала играли монотонный марш и все пары делали реверансы. После чего маршал должен был ударить жезлом о пол и заявить, что теперь каждый может танцевать, что и как ему угодно. Уже тогда, по отзывам современников, одиннадцатилетняя Елизавета «вызывала всеобщее удивление исполнением польского, а также немецкого менуэта и английской кадрили». Вступив на престол, Елизавета гордилась, что во всей России никто лучше, чем она, не умеет танцевать.
Наряду с тонким знанием танцевальной науки Елизавета Петровна владела французским и немецким языками. Она даже пишет какие-то, впрочем, очень плохие, стихи. По существу, однако, эта новая черта некоторой интеллигентности проявляется вовсе не так резко. Елизавета до конца дней своих бесконечно суеверна, полна предрассудков, старинных привычек и ложных страхов. Она свято верит в леших, домовых, русалок. Ложась спать, она требует, чтобы ей рассказывали сказки, обязательно страшные. Главный ее интерес — к сплетням. На сон грядущий ей чешут пятки. И до самой своей смерти она была уверена, что в Англию можно проехать посуху.
Влюбленная внешне в западноевропейскую культуру, бесконечно внимательная ко всем утонченностям западного быта, Елизавета наряду с этим свято соблюдает правила о грибной и рыбной пище во время поста. Даже во время болезни врачи не могут убедить ее хотя бы на йоту отступить от этих правил.
Когда всемогущий канцлер Бестужев-Рюмин вздумал было не есть грибного в постные дни, ему понадобилось для этого особое разрешение константинопольского патриарха.
По выражению В. О. Ключевского, «вся карта Европы была в распоряжении Елизаветы, но заглянуть в эту карту ей и в голову не приходило». Бестужев-Рюмин ее именем плетет хитроумнейшие дипломатические кружева, решает важнейшие вопросы жизни Европы, а Елизавета остается в своих внутренних покоях среди приживалок, сплетниц, рассказчиц. Именно здесь создается тот интимный кабинет, который олицетворяет собой фактическое самодержавие на Руси. Здесь, среди баб, которые делали туалет императрицы, возились с ее гардеробом, рассказывали ей сплетни и сказки, чесали на ночь пятки и приводили очередных любовников, — «премьершами» являются Мавра Егоровна Шувалова, Анна Карловна Воронцова и еще какая-то старуха Елизавета Ивановна, которую в столице называли «министром иностранных дел» за то, что «все дела через нее государыне подавали». От этого вот «кабинета министров», который правильнее было бы назвать спальней, зависела не только раздача чинов, назначения, царская милость и царская опала, но и само направление дел государственных.
Мы видели, как ярко и резко проявляется в характере Елизаветы ее болезненная страсть к нарядам. Следующей чертой, наиболее характерной для нее, если оставить в стороне ее многочисленные любовные истории с мужчинами и женщинами, является исключительная, воистину патологическая лень.
Всматриваясь в документы и показания современников, ясно видишь, до какой степени ей лень было вставать с постели, ложиться спать, лень одеваться, лень целоваться и лень наряжаться. Эта черта, резко проявившаяся еще в юности, все растет и увеличивается после восшествия на престол.
Она очень дорожит тем, что она — императрица, тем, что она — дочь Петра, чьи заветы она будто бы исполняет и воплощает. Поначалу Елизавета даже объявляет, что она будет лично присутствовать на заседаниях сената и на заседаниях коллегии иностранных дел. Но все эти обещания не выполняются. Да что обещания! Уже в 1742 году, то есть очень скоро после восшествия на престол, Бестужев горько жалуется саксонскому министру Петцольду на лень и рассеянность ее величества. Она не позволяет решать дел без ее участия, но когда ей препровождают рапорты, докладные записки, она ничего не хочет читать и даже уже законченные дела ленится подписывать.
Все растут и растут горы бумаг. Из-за задержки осложняются новые дела. Грозит разрывом Австрия, настойчиво требует ответа по поводу договора Англия. Но добиться внимания Елизаветы хотя бы на пять минут оказывается совершенно невозможно. Даже когда коллегия иностранных дел — характерная черта эпохи! — занимается покупкой для императрицы бриллиантов, а в сенате заняты воспитанием двух медвежат, которых надо для забавы ее величества научить ходить на задних лапах и прыгать через палку, даже тогда Елизавета не находит ни одной минуты. «Нет возможности говорить о делах, — жалуется в 1744 году англичанин Тираули. — Балы, маскарады, оперы — вот все, что поглощает все наши мысли».
Эта беззаботность в делах государственных связана с большой требовательностью Елизаветы: она требует и настаивает, чтобы доставляемые издалека для ее стола персики, апельсины, устрицы и особого рода раки присылались быстро, она требует, чтобы для этого были устроены особые станции, особая почта.
Через шесть лет после своих горьких жалоб саксонскому министру Бестужев в 1750 году жалуется австрийскому послу Гернесу на полную невозможность какой бы то ни было работы при Елизавете: «Вся империя разваливается. Мое терпение подходит к концу. Я принужден потребовать отставки».
Даже тогда, когда Елизавету удается хотя бы на минуту усадить за письменный стол, это еще не служит ручательством, что она подпишет ту бумагу, которую обещала подписать. В 1746 году, например, заключен договор с Австрией. По сообщению маркиза де Бретейля, в тот самый момент, когда императрица, расписываясь под текстом договора, написала первые буквы своего имени, на перо уселась оса. Елизавета расстроена — это плохая примета. Она откладывает подписанные договора на целых шесть недель. По описанию современника, в то самое время, когда балы, любовники и кутежи заполняют все ее внимание, она «по целым дням стоит перед иконой, разговаривает с ней, просит у нее совета». Елизавета бесконечно мнительна: пылинка, попавшая в глаз, кажется ей бесспорным предвестником слепоты. Малейшее недомогание представляется ей смертельной болезнью. Постоянные истерические припадки делают невозможным даже напоминание ей о тех важнейших бумагах, которые месяцами ждут ее подписи.
