Тщетно пытаются разъяснить Петру, что именно он, гость, должен нанести первый визит. Он знать ничего не желает. Сидит в гостинице и ждет.

Напрасно приезжает регент и через переводчика — по-французски Петр не знает ни единого слова — убеждает его, что приезд его, регента, посланного королем, вполне заменяет визит самого короля. Петр неумолим — он желает, чтоб приехал король.

На пятый день французское правительство уступило. Малолетний Людовик приезжает к царю. Несмотря на свои семь лет, он «не испугался русского царя», а на следующий день Петр отдал визит и, к великому ликованию парижан, стал, наконец, показываться на улицах. Его кафтан немедленно вошел в моду под названием «одежды дикаря». Когда лучший парижский портной и парикмахер торжественно преподносит ему шедевр своей работы — чудесный парик, Петр хватается за ножницы и отхватывает большой кусок спереди: так, дескать, красивше будет.

Церемониймейстеры, приставленные к царю, в ужасе. Царь то и дело куда-то пропадает, уходит шататься по лавкам, никого не предупредив, демонстративно садится в первую попавшуюся карету, предоставляя находящимся в ней пассажирам возвращаться домой пешком.

Когда 14 мая Петра пригласили на торжественный спектакль в оперу, Петр, явившись в отведенную для него ложу, громко заявляет басом:

— Мне пивка бы.

Растерявшийся регент лично приносит на подносе пиво, и Петр, вытянувшись во весь рост у барьера, не спеша и покрякивая, пьет кружку за кружкой, оставляя поднос в руках регента.

С принцами и принцессами крови Петр ведет себя демонстративно грубо. Герцогиня де Роган, возмечтавшая очаровать Петра, наслушалась от него таких вещей, что ушла в слезах. В Академию Наук он присылает письмо на русском языке и, по отзывам современников, «ведет себя повсюду с видом безусловного превосходства».

Эта неумеренная гордость не мешает ему предаваться совершенно нелепому мальчишеству и пьяному разгулу. В Трианоне он, забавляясь, залил водой из фонтанов весь парк и гуляющую публику. В Версаль он, забавляясь, притащил с собой, к великому смятению окружающих, публичную женщину, а в Марли, в апартаментах госпожи де Монтенон, он считает возможным уйти от хозяев и гостей, чтобы запереться в спальне хозяйки с дамой, приведенной им с улицы.

«Этот чудак рожден быть боцманом на голландском корабле», — пишет Вольтер, почти дословно повторяя мнение, высказанное за двадцать лет до этого Бернетом во время пребывания царя в Лондоне.

В чем сущность, в чем первооснова взбалмошной, бестолковой, стихийной и огромной фигуры Петра?

Любил ли что-нибудь по-настоящему этот дикарь, стремившийся к просвещению, этот пьяница и развратник, желавший исправить нравы в России, этот палач и сыноубийца, издававший законы, этот сифилитик и педераст, веривший, что стоит на страже доброй нравственности?

По первому впечатлению, он любил Россию. Правда, своеобразной любовью хозяина, собственника и крепостника, тупой и звериной любовью инстинкта, но все же любил. Находил же он время среди невероятных кутежей, чтобы заниматься и государственными делами, кораблестроением? Умел же он во время своих разгульных путешествий учиться западным порядкам? Умел же он, преодолевая природную трусость, появляться под неприятельским огнем? Умел же он, наконец, заполнить свою оголтелую, жестокую и пьяную жизнь какими-то неотступными заботами о державе Российской?!

Внешне эта вот держава — она и есть святая святых в жизни Петра. Лишняя тысяча казненных, лишний десяток тысяч погибших в войнах и строительстве новой столицы в топких болотах — только бы «державе нашей польза была», а кровь смывается легко. Еще легче, чем грязь.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии».

Но вот это объяснение при внимательном рассмотрении загадочной фигуры Петра кажется неполным, неудовлетворительным. Как ни резко, даже уродливо выпячивается мысль о заботе, о пользе державе Российской во все периоды жизни Петра, здесь проявляется все та же изумительная, воистину дьявольская ирония, кощунственная насмешка. Ничего нет святого, ничего нет серьезного на земле! Все окружающее — только «машкерад», глумливо хихикающие хари и личины.

Когда всматриваешься в интимное существо этого человека, неизменно видишь колпак скомороха рядом с царской короной, клоунскую маску на суровом лице.

Ценил ли он свое царское звание?

Достаточно было малейшей ошибки в титуле царя, чтобы виновный оказался на дыбе или под батогами, сослан в Сибирь, если раньше не потерял голову на плахе. Но наряду с этим царь назначает Федора Ромодановского «петербургским королем» и долгие годы неизменно именует его «ваше величество» и в особой блестящей короне, верхом на свинье торжественно возит его по улицам столицы.

«Всешутейский кесарь», «король», которому Петр в течение ряда лет смиренно воздает царские почести, становится во фронт и почтительно рапортует. Это не кто иной, как министр кнута и пыточного застенка, начальник розыскного Преображенского приказа — Ромодановский. «Собою видом как монстра, нравом — злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян во все дни» — таков портрет его по запискам современников.

Чтил ли Петр основы религии?

Жесточайшими мерами внушается народу религиозность, но в то же время Зотову присваивается титул «всепьянейшего архиепископа Петербургского, патриарха берегов Яузы и всея Немецкой слободы», а Тихона Стрешнева возводит в сан «папы римского» и долгие годы величает не иначе, как «ваше святейшество», «святейший отец». Веселого развратника Мусина-Пушкина по распоряжению царя торжественно купают в водке и пиве и нарекают «митрополитом Киевским».

Устав «Всешутейшего собора» разработан очень строго. «Служение Бахусу» путем «честного обхождения с крепкими напитками» требовало особых обрядов, облачения, молитвословий и песнопений. Первейшей заповедью ордена, обязательной для всех чинов этой пьяной епархии, — «напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвым».

Есть что-то болезненное в том странном упорстве, с каким Петр держится за весь этот «всешутейный» ритуал. Маскарадному «петербургскому королю» Ромодановскому присвоены все царские почести: обо всех делах Петр пишет ему доклады, подписываясь «нижайший услужник вашего пресветлого величества Петрушка Алексеев». Но вот Ромодановский умер. Петр все же продолжает эту странную забаву. И после смерти Ромодановского он настаивает на том, чтобы титул и все привилегии этого выдуманного королевства перешли полностью по наследству его сыну Ивану Ромодановскому. И служатся особые патриаршие служения «на номер первый с водкой, на номер третий с рейнвейном». И в самые торжественные моменты неизменно заботится Петр о той или иной, не столь забавной, сколь издевательской «машкере».

При праздновании в Москве Полтавской битвы в 1709 году строится на Царицыном лугу особый деревянный дворец. На пышном троне восседает «его величество», все тот же заплечных дел мастер Ромодановский. Шереметев, Меньшиков и сам Петр стоят навытяжку, торжественно рапортуя «его кесарскому величеству, всешутейшему царю» о своих победах. К стопам этого «кесарского величества» приводят изумленных, ничего не понимающих шведских пленных.

Такого рода дьявольские, самонасмешливые настроения неразлучны с Петром во все время его царствования. В 1691 году, по возвращении из первой поездки за границу, он после долгой и серьезной подготовки устраивает дикое карнавальное шествие по улице столицы. Впереди, в патриаршем облачении, — Зотов. На его огромной митре нарисована непристойная фигура, изображающая Бахуса. За ним — оголтелая толпа пьяных «вакханок», на головах которых вместо гроздьев винограда — пачки зажженного табака.

В этом же году, в самый день казни ста пятидесяти стрельцов, Петр зовет к себе обедать явившегося на прощальную аудиенцию бранденбургского посла и разыгрывает сложную мистификацию: за обедом присутствует в полном облачении, с крестом и евангелием в руках, патриарх. Но только посол настроился на молитвенный ряд, как оказалось, что патриарх — поддельный, что евангелие в его руках — это искусно сделанная фляга с водкой, что на кресте — неприличные символы, а роль патриарха состоит только в том, чтобы начать грандиозную пьянку. И царское звание, и патриарший сан, и евангелие, и крест — все это для кабака, для лупанария.