Засыпаю я плохо. В голову лезут всякие мысли, воспоминания. Пробовала я и снотворное. С ним засыпала быстро, но часа через два просыпалась, а опять уснуть мне удавалось с таким трудом, что утром я бывала как жеваная.
Чуткий слух у меня, надо думать, от мамы. Правда, наш дом, хоть построен он и в прошлом веке, звучнее барабана. Я слышу, как с крыши падают капли, как вдали по шоссе едет машина.
Ну почему у меня всегда ощущение, что другие живут настоящей жизнью, а я нет? Скажем, эти машины — откуда-то и куда-то они едут. В это время люди сидят в театрах, в кабаре. Некоторые смеются. Как Мануэла. Она единственная, кто в этом доме смеется, не обращая внимания на царящую здесь угрюмость. Мануэла моя ровесница. Красивая, пышущая здоровьем и жизнерадостностью. В ее веселости есть какой-то вызов.
Ага, вот и то, чего я ждала! В соседней комнате заскрипели пружины — мой брат встал. Значит, он в пижаме. А не слишком ли рано? Вдруг родители еще не заснули? Брат осторожно выскальзывает из комнаты и поднимается по лестнице. И хоть он старается ступать бесшумно, я слышу его, и Мануэла — тоже: не дожидаясь стука, она открывает дверь.
Это уже в десятый раз. А первый был почти месяц назад. Я чувствую, что сейчас они стоят прямо надо мной и целуются. Потом слышу гортанный смех Мануэлы.
А вдруг мама тоже слышит? Что она при этом думает? Конечно, брату уже девятнадцать, самое время любить. Но все равно, наверное, мама оскорблена тем, что это происходит в ее доме, в ее владениях, а главное, со служанкой.
Служанок больше полугода мы не держим, а с Мануэлей мама обращается куда суровей, чем с ее предшественницами. Но испанка словно не замечает этого. Ходит по дому, напевает, хохочет. И уже месяц спит с хозяйским сыном.
Оливье и Мануэла легли, и словно не знают, что прямо под ними — я. Что мне все слышно. А еще я слушаю, если можно так сказать, тишину в родительской спальне. Если родители проснулись, то им, разумеется, тоже все слышно.
И вот медленно открывается дверь, ну да, их комнаты. Закрывается… Шлепанье босых ног в направлении лестницы. Мне даже кажется, что я слышу тяжелое дыхание отца. Никаких сомнений, это он. Бесконечно долго отец поднимается до площадки третьего этажа и там замирает.
Он, что же, только сегодня узнал, что Оливье ходит к служанке? Или раньше лишь догадывался, а теперь хочет убедиться? А они, ничего не подозревая, продолжают свои игры.
Невероятно! Мой отец, капитан Ле Клоанек, пятидесяти двух лет от роду, выглядевший так, словно он обременен немыслимой ответственностью, босиком стоит в темноте и подслушивает, как его сын занимается любовью со служанкой.
Было у меня подозрение, что отец влюблен, влюблен в Мануэлу, но я отказывалась верить, настолько оно мне представлялось невероятным. А он, оказывается, и вправду влюблен, да еще до такой степени, что встал с постели, где мама, наверное, тоже не спит или может с минуты на минуту проснуться, встал, чтобы выследить… А что, собственно, выслеживать? Теперь он все знает. Какие ему еще нужны доказательства? Уж не собирается ли он совершить глупость — распахнуть дверь и застичь любовников на месте преступления?
Он там стоит и мучается. Не знаю, действительно ли у него больное сердце. Во всяком случае, когда бывает расстроен, он хватается за сердце. Интересно, сейчас тоже схватился?
Отец в такой ситуации, в таком состоянии — да я и представить себе подобного не могла и потому боюсь за него. И за маму тревожусь. Он долго там стоял, а когда спустился, зашел в ванную, словно для того, чтобы подготовить себе алиби.
Я жду, не станут ли они обсуждать происшествие, но в их спальне царит тишина. Должно быть, отец на ощупь улегся в темноте, а мама, даже если и проснулась, делает вид, будто спит.
Который, интересно, час? Мысли у меня путаются, на душе — хуже не бывает. Я подумала — придется, видно, встать и принять снотворное, но как-то незаметно уснула.
Когда я проснулась, сквозь жалюзи просачивался свет; подняв их, я с удивлением увидела на небе солнце. Дорога вся в лужах и усыпана обломанными ветками. С телеграфных проводов срываются капли. У дерева, растущего в саду возле самой ограды, буря сломала толстую ветвь.
Внизу поет Мануэла. Мама еще не встала. Утром она не завтракает, довольствуется чашкой кофе, которую ей подают в постель, и обычно мы все трое уходим, прежде чем она спустится из спальни.
Иду в ванную. Дверь закрыта.
— Лора, ты? — раздается голос брата. — Минутку, я уже выхожу.
Начало девятого, время меня поджимает. Правда, на работе, в больнице Бруссе, я должна быть лишь в девять, а на мопеде езды туда не больше двадцати минут.
Отец, наверно, уже пьет в столовой чай с гренками и конфитюром. К завтраку мы, как правило, выходим порознь.
— Видела? Солнце!.. Кто бы вчера мог подумать…
— Да…
Я слышу, как Оливье вылезает из ванны, снимает с вешалки купальный халат.
— Ну, вот я и готов.
Дверь, действительно, отворяется. Лицо у Оливье еще влажное, волосы торчат во все стороны. Нахмурив брови, он смотрит на меня.
— Что с тобой?
— Плохо спала.
— Может, скажешь, что у тебя тоже мигрень?
Последнее время он очень недобрый с мамой.
— Оливье, мне нужно поговорить с тобой.
— Когда?
— Прямо сейчас. Как только папа уедет.
Отец ездит в Париж тоже на мопеде, а машину оставляет маме, кроме непогожих дней вроде вчерашнего.
— А на какой предмет?
— Подожди. За завтраком.
На мне желтый халат. Я причесываюсь, чищу зубы, а брат у себя в комнате одевается. Он очень небрежен в одежде; она у него выглядит так, будто он в ней спит.
Затарахтел мопед, потом скрипнула калитка. Почти всегда отпирает ее отец, и запирает по вечерам тоже он.
— Пошли?
— Сейчас… Иди пока и скажи Мануэле, пусть поджарит мне яичницу из двух яиц. Если есть, еще и сосиски…
Мануэла, веселая, улыбчивая, пребывающая в согласии с миром и собой, радостно приветствует меня:
— Здравствуйте, мадемуазель!
У нее это звучит: «Сдрассе, мадсель». В Париже она всего год, но уже успела сменить два места. У нее тут есть подруга, крохотная смугляночка по имени Пилар; я как-то видела ее на шоссе, когда она ждала Мануэлу.
— Доброе утро, Мануэла. Мне, пожалуйста, большую чашку кофе, два гренка и сыр. Брату — он сейчас придет — яичницу и, если есть, сосиски.
По-моему, она засмеялась. Ее все веселит, даже то, что она понимает чужой язык. Она ненамного выше своей подружки Пилар, но попышней и поживей. Двигается грациозно, словно танцует. Мануэла — андалузка. Ее деревня Вильявисьоса находится в Сьерра-Морене, чуть северней Кордовы.
Когда, приглаживая влажные волосы, вошел Оливье, Мануэла была уже на кухне.
— Так о чем ты хочешь со мной поговорить?
— Сядь. Время у нас еще есть. — Сегодня суббота. — У тебя лекции?
— Нет, одни лабораторные.
Оливье — химик, учится на естественном факультете, который помещается в старинном здании Винного рынка. Мечтает о большом грохочущем мотоцикле, но отец наотрез отказался купить его.
— На мопедах ездят лицеисты. Я со своими длинными ногами выгляжу на нем совершенно по-дурацки, — жалуется Оливье.
Я очень люблю брата. Он славный, только страшно невыдержанный. Из-за какой-нибудь чуши может разозлиться, накричать на меня, а потом просит прощения.
Оливье догадывается, что речь пойдет о Мануэле; он возбужден и немножко обеспокоен. Однако я жду, когда нам принесут завтрак. Брат улыбается испанке с неожиданной для меня нежностью. Что ж, когда родителей нет, можно проявить свои чувства. А я — то думала, у него это несерьезно, так, физическое влечение, но по его взгляду поняла, что ошибалась, да и Мануэла вдруг как-то посерьезнела.
— Здравствуй, Мануэла.
— Здравствуйте, месье Оливье.
«Оливье» превращается в «Олье», но как ласково, как нежно это звучит. Покачивая бедрами, Мануэла выходит, закрывает дверь. В столовой пахнет кофе, яичницей, сосисками, но все перебивает царящий в доме запах плесени, сырого дерева и сена — запах деревни.
