Возможно, через одну-две минуты все бы и закончилось вполне благополучно, если бы кавалер Кетти, вставший по своей ярмарочной привычке во весь рост, чтобы лучше разглядеть, не крикнул хриплым голосом:

— Слушай, малышка! А можно тебе помочь?

Сразу же исчезло очарование, и зал разразился хохотом. Мадо, обескураженная, попыталась выпрямиться, но неуклюже рухнула на бок.

Леон, красный от ярости, бросился к ней и увел ее в артистическую, где они оставались довольно долго. Оттуда доносились рыдания Мадо и его глухой, низкий голос с умоляющими интонациями. Спустившись вниз, с лицом, искаженным злобой, он, нарушая традиции заведения, громко крикнул:

— Кетти!

Кроме торговца скотом, ожидавшего за своим столом возвращения Кетти, все поняли, что произошло. Кетти вышла из артистической в пальто, с одеждой под мышкой, держа в руке туфли. Мадам Флоранс, которой муж успел сказать несколько слов, протянула ей уже приготовленный конверт.

— Привет, подружки! — крикнула Кетти на прощание.

Эту ночь она еще провела в квартире, которую делила с Наташей, а на следующий день уехала якобы в Женеву, где, как она утверждала, ее давно ждали.

Но по докатившимся слухам, Кетти даже и не делала попытки направиться туда, потому что ее несколько раз видели на тротуарах Ниццы, особенно в районе площади Победы.

Как удавалось Леону в такой трудный период сохранить хладнокровие и находить еще время для новой любви? Все произошло одновременно. Буквально на следующий день мадам Флоранс попала в клинику, а час спустя Леон получил приглашение явиться в полицейский комиссариат.

Селита потерпела неудачу, ибо ее телеграмма, как и тот телефонный звонок в полицию, не принесли ожидаемого результата. Когда Леон пришел к полицейскому комиссару, тот показал ему обстоятельное письмо от матери Мадо, требующей, чтобы ей возвратили домой ее дочь.

О том, что там происходило, за кулисами стало известно лишь по отрывочным сведениям. Как бы то ни было, только вечером того дня, когда Леон посетил комиссариат, Мадо не выступала. А назавтра хозяин направился к адвокату.

Людо, который, видно, в таких делах разбирался, заявил:

— Коль скоро ей больше восемнадцати лет, ничего нельзя сделать ни ей, ни хозяину.

Два дня спустя мадам Леруа прибыла в Канн и, не зная адреса дочери, в три часа после полудня явилась в «Монико», где уборщицы, подметая, подняли облако пыли. Разговаривал с ней Эмиль. Он потом так описывал ее Селите:

— Женщина довольно полная, маленькая, одетая в черное, как будто в трауре, и в придачу с усами. Она только что увидела фотографию Мадо в витрине и поэтому просто кипела от возмущения:

«Так, значит, это правда! Она это сделала! Моя дочь, которую я воспитывала как… как…»

Мать Мадо была настолько смешной, что даже не вызывала жалости, тем более что спросила потом у Эмиля:

— А сколько ей платят за то, что она этим занимается?

Эмиль позвонил хозяину, чтобы предупредить его. Никого не застав, позвонил в клинику. Наконец, в отель «де Ля Пост», где тогда еще жила Мадо.

— Господин Леон? Здесь пришла дама, которая хочет вас видеть…

— Дайте мне, я поговорю с ним, — выкрикивала маленькая мадам Леруа, пытаясь вырвать трубку у Эмиля.

— Нет, мадам… Он сейчас придет… Хозяин, это мать… Я ей говорю, что вы сейчас придете, но она…

Леон испугался, что Эмиль может дать ей адрес Мадо, и несколько минут спустя прибежал с кое-как наспех завязанным галстуком. Но он все же успел позвонить адвокату, который не замедлил, в свою очередь, явиться в «Монико». Поскольку спокойно поговорить в кабаре было затруднительно из-за происходящей там уборки, они втроем отправились к адвокату, жившему напротив казино, на площади Мериме.

О том, что произошло между ними, никто не знает. Только известно, что примерно через час спустя Мадо была вызвана по телефону и присоединилась к ним. Как там развернулись события? Какую сделку они заключили? Трудно сказать. Но как бы то ни было, с тех пор никто больше не видел мадам Леруа в «Монико». В тот же вечер она отбыла на поезде.

Если хозяин и догадался, кто послал телеграмму, то никак этого не показал, а впрочем, мадам Леруа и без телеграммы была в курсе дела, так как один парижский еженедельник опубликовал целых пять фотографий Мадо, в том числе ту, где она показана в экстазе, по определению автора статьи, который рассказал романтическую историю о «девушке, обнаружившей у себя призвание к стриптизу».

После ухода Кетти стали ощущать некоторую пустоту. А отсутствие мадам Флоранс у кассы вызывало чувство тревоги, и все с удивлением заметили, что разговаривают тихо и ходят чуть ли не на цыпочках.

Последним событием, которое окончательно разрушило какую-либо надежду на возврат к нормальной жизни, было переселение Мадо в «Луксор» и то, что отныне ее приход и уход на работу стал сопровождаться своего рода церемониалом.

Теперь она появлялась ровно в полночь, за несколько минут до своего выступления. Ее привозил на своей машине хозяин, покидавший для этого в нужное время «Монико». В филиале крупной парижской фирмы он купил ей прекрасное белое манто, которое она, для того чтобы сохранить верность своему образу, снимала у входа и оставляла на хранение у Франсины.

Самое большое раздражение вызывал у Селиты робкий, почти приниженный вид, который принимала Мадо, общаясь как с посетителями, так и с девушками и остальным персоналом. Ее тихое «здравствуйте» звучало как извинение за то, что она вообще находится здесь и, дожидаясь своего выхода, ничем не занятая, ибо ей не нужно было переодеваться, она старательно аплодировала Селите, выступавшей перед ней.

— А теперь, дамы и господа, дирекция «Монико» имеет честь…

Она не всегда сидела в артистической в промежутке между двумя сеансами, иногда ей удавалось посещать казино, одной или с хозяином.

Месье Леон, который понимал, что уже в самом лучшем случае его жена выбывает на несколько недель, а то и месяцев, пригласил свою сестру. О ней никто прежде не слышал. Это была довольно красивая женщина, правда, несколько полноватая и немолодая, но еще аппетитная, чертами лица похожая на брата.

Они с мужем владели небольшим кафе в Гавре, близ рыбацкого порта, это чувствовалось в том, как она держала себя, сидя у кассы. Однако по ее хриплому и чуть грубоватому голосу и по разным мелочам, которые не могли ускользнуть от внимания женщин из «Монико», они догадывались, что когда-то она зарабатывала на жизнь совсем иным способом.

Она не говорила как Флоранс:

— Мадемуазель…

Она выкрикивала с напускным добродушием:

— Ну давайте, девочки!

С первого же знакомства она всем стала говорить «ты».

— Эй, ты, Рыжая, тебе уже пора пошевеливаться…

Рыжая — это была Селита, в то время как Наташа стала Дылдой, а Мари-Лу — Толстухой.

У нее был ребенок, мальчик в возрасте Пьеро, и она нашла общий язык с Франсиной. Как только выдавалась минутка, они увлеченно говорили о кори и о средствах против глистов.

Селита не срывалась, не устраивала скандалов, как этого ожидала, в частности, Наташа и опасался Людо. Она старалась сдерживаться и избегать каких-либо стычек и с Леоном, и с новой фавориткой, что, впрочем, не означало, что она отступилась.

Между ней и Флоранс возникло определенное доверие и даже некоторая близость. Тем не менее во время ее почти ежедневных посещений клиники обе женщины разговаривали совсем немного, может быть, потому, что не нуждались в долгих фразах, чтобы понять друг друга.

Леон, надо сказать, ничего не скрывал от жены. Он ей рассказывал больше, чем Селита могла вообразить. Так, именно от Флоранс она впервые услышала о квартире в «Луксоре».

— Я думаю, он прав. Не мог же он оставить ее в отеле «де Ля Пост». А ты знаешь, что он очень несчастен?

Неужели Флоранс попалась на эту удочку? Возможно ли, чтобы болезнь напрочь лишила ее ясности ума и притупила ее женский инстинкт?

— Ты мне не веришь, но это так. В определенном возрасте мужчины становятся беззащитными, и особенно те, кто считали себя неуязвимыми. Это случается и с женщинами тоже…