Тетя Бландина стала такой же вульгарной, как Артюр (так зовут ее мужа), а он изрядный сквернослов. Один их сын работает в отцовской конторе, а второй, обладающий, кажется, блестящими способностями, учится на медицинском и в будущем году поедет стажироваться в Штаты.

Я еще застала в живых деда, генерала Пико, высокого худого старика; мне он казался ужасно элегантным и породистым. Бабушка тоже, что называется, была изысканная дама; шесть лет назад она овдовела и теперь живет одна в небольшой квартирке в Версале по соседству с сыном.

В течение двадцати лет генерал переезжал вместе со всем семейством из гарнизона в гарнизон, из города в город. Его сын и дочери разъехались по всей стране, а мы живем в этих унылых «Гладиолусах», потому что одному из дядюшек взбрело в голову завещать дом моему отцу.

Я ненавижу этот дом, и порой мне думается, что виновник маминого скверного настроения он, его атмосфера, в которой ей приходится проводить дни напролет. Да уже один запах сырости, вид деревьев, особенно двух огромных елей, с которых срываются капли, действует угнетающе.

Наступает пятница, но, к моему удивлению, пока еще ничего не произошло. В четверг профессор снова задержал меня вечером, но по работе; сейчас все его мысли об исследовании, которое он проводит. Он что-то привил нескольким белым мышам и двум собакам и ежедневно обследует их в самой маленькой нашей лаборатории, что в глубине коридора. В ней днем и ночью дежурят лаборантки, следят за состоянием животных, каждый час регистрируют их температуру и кровяное давление.

Анализы крови профессор не доверяет никому, делает сам. Я не знаю, что он задумал. Нам он ничего не говорит, но, судя по его нервозности и странному блеску глаз, это будет, если все пройдет хорошо, крупное открытие.

В пятницу в обед ко мне за стол подсаживается Жиль Ропар. Мы с ним остались в самых лучших отношениях. Думаю, у него, как и у меня, сохранились приятные воспоминания о времени, когда мы были близки.

— Лора, хочу сообщить вам большую новость.

На людях он и раньше был со мной на «вы», а теперь у него просто не бывает случая обращаться ко мне иначе.

— Женитесь?

— В точку попали. Со вчерашнего дня я жених.

— Кто-нибудь из Бруссе?

— Нет. И не имеет вообще никакого касательства к медицине.

— Я ее знаю?

— Нет. Отец у нее архитектор, а сама она учится в Академии художеств.

— Давно вы знакомы?

— Полтора месяца. Любовь с первого взгляда! — Он подтрунивает над собой. Жиль — забавный парень, веселый, с чувством юмора.

— На днях представлю ее вам.

— Вы ей рассказали о нас?

— Точки над i я не ставил, но она подозревает, что я не девственник, — Жиль смеется, а потом с некоторой мечтательностью глядит мне в глаза. — Ну, а вы?

— Что я?

— Все так же — великая любовь, беспредельное благоговение?

— Это смешно?

— Нет. Наверно, даже прекрасно. Ему повезло. Я вот только думаю, что будет через десять или, скажем, двадцать лет?

— Моя тетя живет одна уже десять лет, и она не несчастна.

— А ведь я чуть было не сделал вам предложение.

— И почему же не сделали?

— Потому что был уверен: вы откажете. Я был прав?

— Да.

— Но почему?

— Даже не знаю. Возможно, у меня, как у монахинь, потребность жертвовать собой.

— Короче, вам нужен идол.

— Можно назвать это и так.

Иной раз мне странно, что жизнь тысяч, миллионов людей идет своим чередом, и на ней никак не отзывается драматическая обстановка в «Гладиолусах». Глядя на прохожих на улице, я часто с удивлением думаю: ведь каждый из них — средоточие целого мира, и собственные переживания для него превыше всего на свете.

И я, когда думаю о маме, об отце, об Оливье, ничуть не отличаюсь от остальных. Нет, я думаю и о себе, мечтаю, что когда-нибудь сниму в городе квартирку. Даже вижу, как вечером или рано утром буду убирать ее. Не думаю, что мне придется страдать от одиночества, напротив, оно окажется для меня благом.

А иногда в своих мечтаниях я дохожу до того, что представляю, как иногда вечером ко мне приходит Стефан, садится в кресло, о чем-нибудь говорит, затягиваясь сигаретой. Курит он не переставая, и пальцы у него желтые от никотина. А так как руки у него часто заняты, то сигарету он изо рта не вынимает, и пепел сыплется всюду, даже на подопытных животных.

Сегодня солнечно, но холодновато. Я думаю о маме, о том, как она в одиночестве ест в нашей столовой. Сейчас в доме только две женщины, ненавидящие друг друга. Хотя, возможно, это не совсем так. Но мама-то, естественно, люто ненавидит испанку, которая одним махом отняла у нее и мужа, и сына.

А Мануэла? Она бегает с этажа на этаж, напевая испанские песни, особенно одну, то ли церковный гимн, то ли грустную народную песенку, из которой я невольно запомнила отдельные фразы:

Дальше провал в памяти. У меня впечатление, что я переврала слова. Да это и не имеет никакого значения, я ведь их все равно не понимаю, кроме разве что последней строчки:

Думаю, это означает: «Потому что родился бог». Но у Мануэлы это звучит как любовная песня. Большинство людей улыбается, только когда на них смотришь. Бывало, я неслышно подходила к ней и с изумлением обнаруживала на ее лице все то же выражение удовлетворенности.

Для нее жизнь прекрасна. И вообще, все прекрасно, лучше некуда. Она с удовольствием занимается любовью с моим братом всякий раз, когда он приходит к ней в комнату. И с таким же удовольствием отдалась моему отцу, уверена, только потому, что он сунул ей записку, в которой назначил свидание у метро.

Есть у нее, должно быть, и другие любовники, которых она находит «У Эрнандеса» на танцах, где бывает каждую среду.

У меня тоже было несколько любовников, но я не веселилась все дни напролет. Даже напротив. И притом сохраняла трезвость: понимала, что ничуть не влюблена, а просто хочу доказать себе, что могу быть притягательной для мужчин. То был период, когда я считала себя нескладной и уродливой.

Жиль Ропар был последним таким любовником; кажется, он все понял и был со мной необыкновенно нежен.

А сейчас я даже не задумываюсь, уродлива я или нет. Да и не такая уж я дурнушка. Может быть, правильней сказать, что у меня неэффектная внешность. Да, лицом я не удалась, одеваться не умею. Пожалуй, лучше всего выгляжу в медицинском халате, в особенности летом, когда под белым нейлоном на мне почти ничего нет.

У меня красивое тело, особенно грудь, и мужчины, с которыми я спала, поражались, увидев меня обнаженной.

Интересно, у мамы тоже было красивое тело? Сейчас-то от нее ничего не осталось. Мама похудела — кожа да кости, — горбится, плечи у нее сведены, словно она все время ждет, что ее ударят.

Я слишком много думаю о маме. Мне кажется, я сужу о ней совершенно беспристрастно, а в то же время чувствую: между нами есть какая-то незримая связь. К примеру, я говорю себе, что могла бы стать такой же, как она. Не думаю, что если бы я вышла замуж, то смогла бы отдать всю себя семье.

Я люблю детей. И порой, когда думаю, что у меня их не будет, мне становится грустно. Но на самом-то деле у меня не хватило бы на них терпения.

Даже на ребенка от Шимека. Я уже думала об этом. Хотела даже сказать ему. Но это было бы ошибкой. Посвятить себя я могу только одному человеку и выбор сделала раз и навсегда.

Я ведь даже не боюсь, что он бросит меня, но вовсе не потому, что переоцениваю себя. В его жизни я занимаю очень небольшое место отдушины среди работы, но отдушины, без которой ему не обойтись.