Эмилия, поднявшись на ступени паперти, обратилась по-литовски к толпе:

— Люди добрые! Верные слуги Христовы! Мне ли, живущей в покое и холе, говорить вам о нужде и недоле?.. Мне ли сосчитать пролитые вами слезы, капли вашего жаркого пота, упавшие на чужие нивы от непосильного подневольного труда?.. Вы их знаете и сочли давно… Вы помните, вы слышали, что было еще при ваших отцах… Старики видели сами, как жилось раньше: не был прикован селянин к тощей, чужой земле, как убийца на каторге к стенам своей кельи… Он платил за нее хозяину, сам был хозяин в своем углу, а не в крепях, не раб… не быдло, которое годно лишь влачить барское тягдоК. Миллиона людей нет в наших краях селян и шляхты. А на каждую сотню людей одна школа приходилась… десять тысяч семьсот семьдесят семь школ принимали и детей пахаря, и шляхетских… А теперь что стало! Не буду говорить, чтобы не прибавить лишней горечи воспоминания к тому горькому житью, которое вы несете… Вы задавлены поборами, податями… Тьма вечная — удел крестьянских детей. Потому что дорога в школу закрыта для них навсегда! Малюток отрывают от материнской груди, делают кантонистами. Можно ли терпеть все это дольше, люди крещеные?!

— Нет, графинюшка наша!.. Нет, Эмиличка!.. — зарокотала площадь.

Особенно выделялись звонкие женские голоса, напря-: женные, трепетные, как боевой клич, тревожные и сверкающие на фоне низких, густых крестьянских голосов, сплетенных в один общий гул.

— Что делать, научи!.. Тебе поверим! — дрожат тоскливо и нервно женские выклики жен и матерей, которым напомнили о детях, отнятых у них навеки!

— Научи-и-и-и! — гудит крестьянская громада; расстилается звук по земле. Отзывается земля тоске детей своих… Гудит и она отзвучно.

— Мне ли учить! Уж нам даны примеры! Помог Иисус Польше… Поможет и нам… если мы сами захотим помочь общему делу…

— Хотим… Хоти-им!..

— Ну, так за дело! И да поможет нам Матерь Пресвятая!.. Честь вере! Отчизне слава!.. Да живет Литва!

— Виси вира эйкэм! Живи Лийтувай! Все заодно, — повторила ее клич целая громада люду крестьянского, мещане, арендаторы, даже несколько евреев, прибежавших издали поглядеть, что делают без них холопы с панами дусятскими?..

— Живи, Эвмилия! Антамжу ажженуйю! — снова загремело по рядам, отдалось в гулких, старых стенах костела… Народ слал привет своей заступнице, помощнице постоянной, утешительнице в горькие часы.

Девушки, бабы прорвались вперед, подхватили Эмилию и с кликами понесли ее к палацу. Пошел за ними Цезарь, говоривший с народом на другом конце луга. По пути зазвучала старинная стройная песня прежней вольной Литвы:

Еще не затихла песня за широкими воротами замка, как целое местечко Дусяты обратилось в большой военный лагерь…

Кузнец, не глядя на праздник, открыл свою кузню. Десятки помощников даровых явились туда. Одни отбивали и точили косы, другие строгали рукоятки, насаживали готовые лезвия… А сам кузнец со своим подручным быстро готовил косы, прилаживая на широком их конце петли железные для насадки на древко…

Когда на следующее утро отряд Платеров выступил в поход, за ним шел второй, крестьянский… На триста кос еще увеличилась вчерашняя банда в 100 человек, пришедшая из леса дусятского…

Далеко за околицу провожали девушки, молодцы, старухи своих сыновей, своих мужей, братьев, женихов. Молча шли они, бледные, с горящими глазами…

Прижимали к себе детей, сидящих на руках… Посылали уходящим прощальные приветы рукой… Долго… долго…

И только когда скрылся отряд вдали, за крутым поворотом лесной дороги, горький протяжный плач, причитанья и стоны вырвались у всех, как из одной страдающей груди… Раньше не смели заплакать они, покинутые… Не смели издать ни звука, ни жалобы!..

Через неделю целый край, кроме Вильны, был захвачен повстанцами. Они очистили города от слабых гарнизонов, состоящих по большей части из инвалидных команд, но обычаю той поры.

Динабурга не удалось захватить тамошним подхорунжим и Эмилии, хотя она прямо направилась к этой крепости со своим небольшим, растущим по пути отрядом.

Из 180 учеников — всего 18 пришло под знамена повстанцев. Остальных успели вовремя под конвоем отправить в Вильну, где все-таки было около 6–7 тысяч гарнизона.

Убедясь, что Динабург ускользнул, Эмилия со своим отрядом двинулась в сторону Поневежа, на соединение с графом Каролем Залусским, главным вождем, вокруг которого, как говорили, уже собралось целое народное ополчение.

По пути пришлось столкнуться Эмилии с небольшим российским отрядом у Довгел и рассеять врага; но при второй схватке близ Иезьориц дело, сначала сулившее удачу повстанцам, принесло им полное поражение, когда не хватило свинца и пороха; пришлось спасаться в лесу от погони россиян…

Под Смильгой застала Эмилия Залусского, у которого, правда, собралось больше 7 тысяч ополчения, но из них 5000 "косиньеров", без ружей, с одними косами.

Рыхлый, слабовольный, далекий от малейшего понятия о войне, тем более — народной, граф принял Эмилию в тесной хате, как на паркетном полу своего роскошного палаца, рассыпался в любезностях и похвалах мужеству и решимости такой юной и прекрасной особы…

Сразу, решительно прервала его Эмилия.

— Забудем мой пол, и лета… и наружность, граф! Графу известно ли, что я надела этот простой наряд воина не ради светской причуды… И прошу принять меня простым рядовым в отряд графа.

— Что говорит графиня! — с неподдельным удивлением и ужасом произнес Залусский. — Рядовым в мой отряд!.. Еще я понимаю: офицером… Тем более что графиня Эмилия выказала и свое воинское дарование, и мужество… Да, да, повторяю: мы слышали…

— Все равно, как хотите. Постараюсь хорошо вести своих солдат… Граф может быть спокоен. Я знакома и с теорией войны… И с народными способами вести борьбу… И я…

— Боже мой! Панна графиня не так меня поняла, к сожалению… Я бы готов… но вакансий сейчас нет никаких… Офицеров, к сожалению, чуть ли не больше, чем жолнеров у меня… Да, да. Это первое… Второе…

— Ах, есть еще и второе? — уже начиная горячиться, спросила Эмилия.

— И очень важное. Я слыхал, как панна графиня делила с воинами труды и усталость походов… Я слыхал…

— Оставим, что слыхал граф Кароль. Что он мне хочет сказать по делу?

— Что панна графиня долго не выдержит… Это грубое сукно… — слегка коснулся он рукава чамары Эмилии. — Вот, оно еще влажно от сырости. Эти сапоги… Скачка верхом по целым часам… Не говоря об опасностях боя… Хрупкое здоровье панны графини… Я слышал о нем… Оно надорвется… не вынесет… Не правда ли, пане Страшевич? — обратился граф к Страшевичу, который и сюда, как повсюду, явился с Эмилией.

Молчит Страшевич, боится сказать "да"… Хотя каждое слово Залусского находило живейший отклик в его душе.

— Панна графиня улыбается, — с легкой досадой, не получив ответа, продолжал Залусский. — Но… есть еще одна опасность, о которой мне даже неловко говорить с такой молодой и прелестной особой… А приходится…

— Пожалуйста. Я не девочка… Мне уж почти двадцать пять лет…

— Тем более… Вы поймете легко… и… ужаснетесь… Казаки… Все знают, что они делают с хлопскими девчинами и бабами… А тут на поле битвы, если панна графиня попадет в плен…

— Этого никогда не будет, — вдруг серьезно, сильно заговорила Эмилия. — Пусть теперь граф Кароль разрешит и мне два слова…

— Слушаю… все внимание… Служу графине Эмилии… Слушаю. Но раньше позволю себе молить графиню: пусть она прислушается к моим словам… Пусть вернется к занятиям, ей пристойным, обычным для девиц ее воспитания и круга… Наконец, святое поприще сестры милосердия…