Орей гордо выпрямился, но заготовленные презрительные слова так и не слетели с его старческих губ. Некие смутные видения пронеслись в волхвовской памяти – и я тотчас озвучила эти видения: – Не я буду следить за лечением. Сам огнеперый сокол Рарог кружится над нами!…

Старик поспешно вздернул голову к небу, лихорадочно ища птицу столь высокого полета.

– В вышине парит ясный сокол Рарог, но невидим он людскому глазу! – напыщенно добавила я.

Волхв метнул на меня взор, полный недоверия, но возражать не стал, а направился в сопровождении внучки и Никодима, опирающегося на Бокшу.

– А вы чего стоите? – грозно обратилась я к присмиревшей ватаге. – Если не хотите меня расстроить окончательно – быстро за работу! Я, княгиня Шагирова, не допускаю таких бесстыдств, как глумление над павшими!

И тут произошло еще одно чудо. Даже я, при всем моем сугубом материализме, иначе как чудом это не могла назвать.

Ожил Порфирий. Я была уверена, что он мертв уже много часов, иначе бы попыталась что-то сделать и для него. Но, может, он просто все это время был без сознания? А тут, когда процессия, возглавляемая неспешным волхвом, проходила мимо кареты, защищая которую Порфирий и погиб, он вдруг открыл глаза и ясным голосом произнес: – Княгиню доставить в Киршаг!

И веки его сомкнулись. Теперь уже навсегда.

Никто особо не обратил внимания на его слова Волхв все так же шествовал вперед, гордо задрав седую бороду. Ватажники, опасливо поглядывая на огненосную княгиню, принялись разбирать завалы из тел погибших Но на нас с Никодимом кратковременное возвращение Порфирия Никитовича к жизни произвело огромное впечатление. Правда, разное.

Никодим застыл как вкопанный, тараща глаза на окровавленное лицо старшего из братьев Квасуровых и – до боли – уцепившись за плечо бедного Бокши. В голове его все еще звучал ясный голос Порфирия и набатным колоколом билась собственная восторженная мысль: «Последняя воля героя! Последняя воля!»

Я же подбежала к герою, шупая его пульс, пытаясь найти признаки жизни. Бесполезно. Сноп искр-мыслей, на несколько секунд вспыхнувший в его голове, погас безвозвратно. Пульса не было, а какие еще бывают признаки жизни, я не знала

Горько вздохнув, я решила внимательно следить за телом Порфирия – вдруг оживет еще раз? И следить до тех пор, пока оно ощутимо не похолодеет. И трупные пятна! Я вспомнила, что есть такой несомненный признак смерти, как трупные пятна. Они должны проявиться на тех местах, где тело прикасается к поверхности, на которой лежит. В данном случае– к земле.

Учитывая печальный опыт с Порфирием, которого не заметила, не оказала помощи, я решила тщательно проверять все трупы на месте побоища. Вдруг еще кто-то лежит без сознания и его можно будет вернуть к жизни?

До темноты мои работнички успели сложить все тела и части тел в одном месте, на широкой поляне чуть в стороне от дороги.

Я, преодолевая дурноту, самолично проверила наличие у всех тел трупных пятен. Увы, пятна были. Начиналось уже и трупное окоченение. Никто из моих попутчиков и слуг не уцелел…

Я пролила несколько скорбных слезинок над Лизаветой. Ее тело нашлось не сразу. Она все еще прикрывала руками разорванный живот с вываливающимися наружу кишками. Я попыталась отвести руки и задрапировать ее развороченную рану хотя бы лоскутками порванного платья, но и это толком не удалось: руки Лизаветы одеревенели и не разгибались.

Пришлось класть ее так, как есть. Я устроила ее рядом с Николой-Антоном, который до конца жизни не покинул своего боевого поста на облучке моей скромной кареты – там и погиб от вражеской пики.

Пролила я слезинку и встретившись с мертвым, но по-прежнему виноватым взглядом широко открытых глаз Корнея. Их неподвижные зрачки смотрели теперь в небо и винились перед ним.

А вот трупа Георга Кавустова найти не удалось – и это навевало разные неприятные подозрения, которыми я сейчас постаралась не забивать себе голову. Ведь даже если мои заклятый враг и выжил после удара Порфирия, то рана еще долго не позволит ему продолжать пакостить мне.

Остывающий труп незадачливого атамана Кисека я велела отложить в сторонку – вдруг отцу все-таки захочется попрощаться с ним и совершить над телом свои языческие обряды?

Уже начало смеркаться, когда я показала уставшим ватажникам, начавшим постепенно отбиваться от моих княжеских рук, еще один фокус: погребальный костер без дров.

Облила все тела жидкостью, известной мне под названием «мерзкая погань», туда же положив оплетенную бутыль Предварительно я проделала аккуратную дорожку из капель этой пахучей погани, отошла на приличное расстояние, и – «с богом!» – подожгла ее.

Эффект превзошел все ожидания. Мало того что пламя ахнуло в звездное небо метров на десять. Да еще и бутыль сдетонировала, взорвавшись как петарда. А когда все погасло (опять так же быстро, как и в первый раз), на месте погребального костра даже костей почти не обнаружилось – огонь сожрал все.

Не знаю, видел ли кто-нибудь в округе прощание с погибшими, устроенное мной, но на ватагу оно произвело должное впечатление. После огненного спектакля ватажники беспрекословно впряглись в оставшиеся без коней три кареты с подводой и приволокли все это к избе с идолами. Причем в одной из карет сидела я. И выбрала я карету князя.

Сам князь остался лежать под защитой хрустально-огненного кокона. Я не стала его тревожить, а никто другой, по-видимому, потревожить его и не мог.

Навстречу каретам – медленно, хромая, но самостоятельно – вышел Никодим. Он передал, что меня хочет видеть волхв, но я сказала позже, завтра Усталость, скопившаяся за сегодняшний, бесконечно длинный день, навалилась свинцовой тяжестью. И, затворившись в карете князя, я тут же заснула на его подушках – гораздо более мягких, чем мои.

Первой моей мыслью было: «Как хорошо я выспалась!»

Второй, панической: «Князь умер!»

Третьей, знаменующей мое окончательное пробуждение: «Михаил жив!»

Последняя из трех мыслей была так хороша, что я радостно распахнула изукрашенную затейливой резьбой дверцу княжеской кареты навстречу новому утру.

Туманному и богатому на потери

Во-первых, исчезли две другие кареты вместе с подводой и со всеми припасами. Во-вторых, пропала ватага. И можно было не сомневаться, что «во-первых» и «во-вторых» между собой крепко связаны. В-третьих, нигде не было волхва Орея. Правда, наличествовала смурная внучка, которая нянчила свой больной палец и, недобро поглядывая, отчаянно завидовала моей способности не обжигаться о столь притягательное хрустальное мерцание.

Никодим, напротив, был по-утреннему весел. Вышел из избушки почти не хромая. Остатки боли еще гнездились в его сознании, но это были именно остатки.

Теперь он считал необходимым заботиться обо мне: – Позавтракаете, княгиня? Я тут нашел кое-какую снедь!

Что было очень кстати. Но, прежде чем отправиться вслед за Никодимом в недра избушки, я внимательно ознакомилась с имеющимися в наличии идолами.

Ничего особенного – деревяшки как деревяшки. Уже рассохшиеся, с глубокими трещинами, которые пересекали грубо и весьма условно вырезанные лица.

– Кто это? – спросила я у девчонки. И прежде чем она робралась отвечать, уже извлекла информацию из ее мыслей.

– Ладно, не говори, сама знаю, – небрежно заткнула я внучку волхва, когда она наконец собралась ответить. – Три-мурти на посту: Сварог, Перун и Белее.

Девочка сразу запуталась в своих мыслях: если я знала – зачем спрашивала? Если спросила – почему не стала слушать ответ? И как это – на посту?

– То есть выстроились охранять вашу избушку, – пояснила я девочке, вогнав ее в еще более глубокий водоворот вопросов.

А сама задумалась над тем, на что должна была обратить внимание уже давно. Миры – мой родной и этот – разные. А говорят все на нашем, русском языке, верят, хоть и по-разному, но все во что-то знакомое: то в привычного христианского Бога Вседержителя, то в менее привычного древне-славянского Перуна. Да и имя «Сварог» мне что-то напоминало. Что-то старое и прочно забытое.