«Он убил его!» – мысленно ахнула я, но уже в следующую секунду поняла, что это не так. Убийство моего отца было увидено глазами ребенка. Причем ребенка, который не хотел смерти князя Шагирова, который был потрясен ею и ужас перед убийством своего благодетеля пронес через всю жизнь как самое страшное из всех свершившихся событий.

«Благодетеля?» Именно этим словом отозвалось мое сознание на смутный образ князя, мелькнувший в сознании лыцара, застывшего при входе в предбанник позади меня

– Господин Георг, что ж вы не идете? – завозился в проходе святой отец, безуспешно пытаясь протиснуться.

Мы с Георгом одновременно очнулись – он от своих воспоминаний, я – от его.

– Княгиня… – хрипло начал он, с усилием пытаясь вынырнуть из мрачных глубин давнего страха.

Но я не позволила ему этого сделать. Мне не нужен был Георг-повелитель. Мне нужен был тот запуганный мальчик, который прячется за чью-то широкую, грязную спину, не в силах оторвать распахнутых глазенок от пятен крови, пропитывающих белый мундир изнутри.

Я резко повернулась к Георгу, указывая на свой бок, где на белом шелке проступали такие же кровавые пятна, как и в его воспоминаниях, и суровым прокурорским тоном отчеканила:

– Это ты сделал, мальчишка!

Георг отшатнулся, сгорбился, пряча лицо в ладонях.

– Нет! – раздался его отчаянный крик, а мысли заметались так, что я просто не успевала уследить за ними.

«Уж не сойдет ли он с ума?» – с надеждой подумала я, потому что это одним махом решило бы все проблемы.

Но радость была преждевременна. Георг очень быстро взял себя в руки. Распрямился. Совершенно спокойным голосом произнес:

– Святой отец, помогите княгине. Я неловко поранил ее своим карманным ножичком, у нее пошла кровь.

Спокойствие это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Паника, задавленная невероятным усилием железной лыцаровой воли, продолжала метаться в глубине его сознания, отражаясь во взгляде, который перебегал с предмета на предмет, старательно обходя меня в окровавленных белых шелках.

– Где, что, как? – засуетился батюшка. – Ах, княгинюшка, что ж вы так неловко…

Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Каков, однако, в этих краях накал мужского шовинизма! Ведь Георг прямо признался, что это он, именно он меня порезал, а виновата все равно оказываюсь я!

– Раздевайтесь, лыцар, – ровным бесстрастным тоном напомнила я, – закончим обряд поскорее и будем свободны До свадьбы.

Лыцар наконец мазнул по мне взглядом и хмуро отвернулся. Раздеваться ему совсем не хотелось. Ему хотелось уйти, спрятаться в тишине и одиночестве, успокоить, убаюкать свой страх, грызущий его изнутри, как ненасытное чудовище, чтобы тот отступил, сжался в неприметный комочек, не мешая делам, не путая мысли… Но пришлось раздеваться.

Этот акт мало напоминал разоблачение самца в мужском стриптиз-шоу. Он был поспешен и отдавал больницей, когда пациент разоблачается перед тем, как лечь на операционный стол.

Впрочем, и мое освобождение от одежд не выглядело слишком уж сексуально. По крайней мере, я постаралась, чтобы оно так не выглядело. И для этого в полной мере задействовала батюшку. Порезы на талии были поверхностными, но я охала, гримасничала и заставляла святого отца помогать мне буквально во всем – начиная с развязывания шнуровки и до стягивания панталон.

Мельтешение коричневой сутаны вокруг меня, жалобные стенания батюшки по поводу сложности одежды благородных девиц, его виноватые взгляды, то и дело бросаемые на господина лыцара, не добавляли (и я прекрасно чувствовала это) обольстительности процедуре моего освобождения от одежды.

Когда последняя тряпка совместными (нашими с батюшкой) усилиями была снята, я, подбоченясь (и очень стараясь не попасть кулаком по порезам), недовольно взглянула на жениха.

О, это был Аполлон, чистый Аполлон Бельведерский' У меня даже сердце екнуло Единственной его одеждой оставалась лыцарова гривна на шее Агастра. Поуже моей Филуманы и не столь затейливо сплетенная, а в остальном – точно такая. Сходство же с белокаменным Аполлоном подчеркивалось белизной кожи господина лыцара и белобрысостью его волосяного покрова – во всех местах, где бы этот покров ни произрастал. А еще отсутствием хоть сколько-нибудь заметного сексуального возбуждения. Этакий классический древнегреческий Аполлон-скромник.

Я порадовалась столь явному успеху моей антисексуальной политики. И вновь преждевременно.

Искра похоти вдруг начала разгораться в голове Георга. Еще немного, и ее тепло опустится ниже талии, вызывая прилив крови к известному органу. Чего мне допускать почему-то никак не хотелось. Я и не допустила.

– Ну, долго еще? – сварливо поинтересовалась я. – Давайте скорее, господин лыцар. Демонстрируйте свою готовность взять меня в жены!

Георг добросовестно напрягся и попытался ускорить возгорание известной искры. Результат, как я и ожидала, получился совершенно противоположным: искра погасла.

Мозг Георга лихорадочно искал пути к возбуждению, страшась все больше и больше, что этих путей не найдет. Я, со своей стороны, тоже не теряла времени.

– Ну же? – требовательно торопила я его.

И, чтоб уж наверняка пресечь всякую сексуальность этой сладостной сцены в предбаннике, усиленно демонстрировала раздражение, размахивая рукой. В которой как бы ненароком оказалось зажато мое платье, причем так, чтоб красные пятна были хорошо видны Георгу.

О, страх – лучшее лекарство от похоти! Мое окровавленное платье, страх просто оказаться несостоятельным плюс застарелый детский ужас… И Георг понял, что проиграл.

– Что это, святой отец? – спросил он, указывая в мраморный угол за моей спиной.

«Не смотри!» – хотелось крикнуть мне, но батюшка доверчиво оглянулся и некоторое время близоруко щурился в указанном направлении.

Потом в недоумении повернулся к Георгу:

– Что, господин лыцар?

– Все, – равнодушно проговорил тот и потянулся к своим подштанникам. – Вы все пропустили. Я уже захотел невесту.

– Когда? – поразился батюшка, уткнувшись взглядом в безжизненный знак мужского достоинства лыцара.

– Как только вы посмели отвернуться, не доведя обряд до конца.

– Но… как же это… я должен зафиксировать… – растерянно забормотал батюшка.

– Зафиксируйте. Возбуждение было.

– Я тоже не видела никакого возбуждения! – посчитала нужным вступить в дискуссию и я.

Господин лыцар не удостоил меня вниманием.

– Венчание состоится завтра в двенадцать пополудни, – сообщил он батюшке. И вышел.

Я устало присела на теплый мрамор креслица, задумалась.

Думать мешали шустрые, как тараканы, мыслишки батюшки, застывшего в нерешительности рядом. То он ужасался перспективе обманной регистрации свершившегося – будто бы! – обряда, то плотоядно оглаживал взглядом мои обнаженные формы, отмечая, что хоть я и жидковата на женские прелести (и грудь бы побольше, и бедра попышнее), но все же странно, что моя девичья нагота совсем уж не произвела на господина лыцара нужного впечатления. Человек он еще вполне молодой…

Перед мысленным взором батюшки прошла галерея лыцаровых любовниц – пышнотело-обольстительных. От них мысли перекинулись к попадье (еще более пышнотелой, но менее обольстительной), следом – к румяным мясным кулебякам – попадья большая мастерица, и тут же – к ожидаемому после окончания обряда лыцаровому угощению.

– Невесту кормить положено? – резко спросила я, заставив батюшку вздрогнуть от неожиданности.

Мне вдруг страшно захотелось есть – до рези в желудке. И я вспомнила, что последний раз принимала пишу сегодня рано утром, еще в поезде, подъезжая к райцентру, от которого потом автобусом добиралась до хутора Калиновка. Боже, как давно это было – в прошлой жизни, в прошлом мире…

– Обрядом не оговорено… – замялся батюшка.

– Так идите и оговорите! – раздраженно приказала я, резко поднимаясь. И тут же охнула, хватаясь за исцарапанный лыцаровым клинком бок.

– Княгинюшка! – кинулся ко мне отче. Но я отстранила его и, морщась, сказала: