деталь: к моменту ареста машины на ней уже не было крана, его заменили цистерной для

перевозки воды.

Жандармское управление провинции Хузестан смахивало на крепость: глухие стены, по углам

вышки, посередине ворота, на входе вооруженные часовые. Мне надо было каким- то образом

попасть внутрь, и желательно непосредственно к руководству. В лоб не пройдешь, следовало что-

то придумать. Выручило меня то самое удостоверение с печатью контрразведки. Я предъявил его

дежурному офицеру и сообщил, что хочу видеть начальство, но приехал вместе с советским

шофером и не знаю, как правильно поступить.

— Шофера придется оставить снаружи, — ответил дежурный, взяв под козырек, — а вы,

пожалуйста, проходите.

Он снял телефонную трубку и доложил обо мне по инстанции.

В кабинет начальника жандармерии я вошел, минуя всех сидящих в приемной. Судя по реакции, он полагал, что имеет дело с сотрудником контрразведки, приставленным к советским

специалистам. Моя совесть при этом была совершенно чиста — я же не говорил, что работаю в

САВАК, и не подделывал ее печати.

Ну как я отдам им эту машину, на нее же нет документов? — возмутился жандармский полковник.

Как это нет?! — я протянул ему таможенные бумажки.

Полковник внимательно их прочитал.

А что такое «козловой кран»? — спросил он меня. Я объяснил (по-персидски — это «кран —

ослиные ноги»).

Полковник посмотрел через окно во двор:

Позвольте, но там же стоит грузовик?!

Ну да, грузовик, — сказал я невозмутимо. — Понимаете, таможенники в Джульфе напутали. В

декларацию вместо «подвижного» вставили «козловой». Вы же знаете джульфинцев, им что

«подвижной» кран, что «козловой»...

Сваливая вину на северян, я бил без промаха: север и юг традиционно недолюбливали друг друга.

Это точно, — согласился жандарм, — от этих парней никогда не знаешь, чего ожидать. — И он еще

раз глянул во двор:

Постойте, но там же цистерна!

Ну да, цистерна, — опять согласился я, — это уже на стройке советские поменяли... у меня с ними

столько проблем!

Я вернулся назад сидя за рулем мутанта-грузовика, гордый проделанной работой — это был уже

не технический перевод, это было высокое творчество!

В самом конце стажировки со мной приключилась одна небольшая история, о которой стоит

упомянуть. Как- то раз меня отправили в Абадан. Ничего особенного — рядовая командировка.

Предстояло проехать 160 км, зайти на торговую фирму, сделать нужный для стройки заказ и

вернуться назад. В тот день я почему-то немного задержался с отъездом и добрался к месту в

обеденный перерыв, который на юге длится не менее четырех часов. Чтобы не жариться на

солнцепеке, зашел в первый попавшийся кинотеатр. Там, как помню, шла легкая американская

порнушка. После окончания обеденного перерыва сделал дела и вечером был в Ахвазе. А на

следующий день тот кинотеатр сгорел и вместе с ним куча народа. Это был «Рекс», с поджога

которого началась в Иране кровавая смута.

Ее первыми признаками стали появившиеся из ниоткуда фотографии аятоллы Хомейни. Водители

автобусов, доставлявшие нас из жилого поселка на стройку, въезжая в сельскую местность, водружали их на лобовое стекло, а возвращаясь в город, который контролировали армия и

жандармы, меняли на портрет шаха.

Мне довелось застать лишь начало событий. Осенью 1978 г. я вернулся в Москву и продолжил

учебу.

Ахваз сыграл важную роль в моей востоковедческой биографии, никакой иностранный

университет не дал бы больше. Знания, приобретенные в тот период, стали прочной основой. В

дальнейшем они постоянно расширялись, совершенствовались и применялись на практике,

наиболее активно в период дипломатической службы. В общем, как правильно говорил

основатель нашего университета: «Зря ничего не пропадает!»{[43]}

В 1985 г., будучи уже дипломатом, я приехал из Исфагана в посольство. В тот период советско-

иранские отношения были перенакалены. В Тегеране наши находились в ожидании очередного

нападения. Ребята предельно устали. Меня попросили подежурить в приемной посла и заняться

скопившейся рутинной работой — переводом писем и нот иранского МИДа. Я присел за широкий

стол, заваленный стопками документов и уставленный телефонами, и стал разбирать бумаги.

Работы было действительно много. К тому же большая часть корреспонденции, в силу упомянутых

обстоятельств, содержала каверзы и завуалированные оскорбления, что портило настроение.

Помимо этого постоянно звонил городской телефон, по которому несколько одних и тех же

голосов на неграмотном персидском языке сообщали, что они «отымеют советскую маму»! «Алло, это посольство русских? — спрашивал голос. — Я твою маму... я твоего папу!..» Реагировать

адекватно было категорически запрещено. По инструкции полагалось молча выслушать, дать

выговориться и только после этого повесить трубку. Таким образом подчеркивались наше

спокойствие, выдержка и безусловное превосходство над невидимым противником.

На столе стояло три городских телефона. Они непрерывно трещали и требовали ответа. Один из

них, не угадаешь какой, с периодичностью в пять-шесть минут разражался похабнейшей бранью.

Было понятно, что это не «глас народа», а местные спецслужбы компостируют мозги. Приемчик

несложный, дешевый, но действенный. Любой нормальный человек в конце концов выйдет из

себя. А на следующий день за телефоны сядет новый сотрудник посольства и тоже получит свою

порцию желчи. Такая вот дрянь.

В середине дня я коротко доложил об этих звонках послу и офицеру безопасности (так положено) и получил указание — терпи!

Мое молчание возмущало и распаляло звонивших: «Алло, это посольство русских? Чего

молчишь?! Обосрался?!» И затем — известная уже тирада.

Настал вечер, кончился рабочий день, здание посольства опустело, но телефон в приемной

продолжал звонить без умолку. Эта гнусь тянулась уже четырнадцать часов. И я подумал: «Чем я

рискую? Рядом ведь никого уже нет». Одновременно в памяти промелькнули: Ахваз, стройка, дымовая труба.

Алло, посольство русских?

Да, посольство.

На той стороне произошло некоторое замешательство — я говорил без акцента, это

дезориентировало. Но все-таки после короткого интервала оттуда вновь прозвучало: «Маму!..

Папу!..»

Я спокойно все выслушал и, когда он выдохся, вежливо спросил: «Ты все сказал?»

На той стороне снова возникла пауза, и совсем уже нерешительно: «Ну да... А что?»

Кейфуешь?

Ну, кейфую... А что?

Хочешь послушать, что я скажу?

Ну, скажи.

Запоминай! Я тебе так в жопу вставлю, что у тебя пупок мхом покроется!!!

В трубке возникло гробовое молчание, потом ее аккуратно повесили. Я же забарабанил кулаками

по груди вроде Кинг-Конга и победно взревел. И в этот момент шестым чувством вдруг ощутил

чье-то присутствие за спиной. Обернулся. Сзади, в раскрытых дверях своего кабинета, стоял Вил

Константинович Болдырев, Чрезвычайный и Полномочный посол Союза Советских

Социалистических Республик в Исламской Республике Иран. Невероятно! Откуда он взялся?! Все

ведь давным-давно ушли?! Но вычислять было поздно, катастрофа произошла! Болдырев владел

персидским, как русским, и это обстоятельство ставило жирный крест на моей карьере. Мне ясно

представилось падение тела с высокой скалы в глубокую пропасть.

Болдырев смотрел на меня поверх приспущенных на нос очков. В его взгляде читалась

заинтересованность профессионала, в руках он держал карандаш и блокнот.

— Ну-ка, ну-ка, — произнес посол, — повторите, пожалуйста, как вы сказали?

А В ЭТО ВРЕМЯ В ИСФАГАНЕ

МЕСТНЫЕ МУЛЛЫ...

На первом этапе исламской революции иранское духовенство вело бой на два фронта: против