Теперь я видел хорошую возможность в задании Питера, которое он назначил мне годами ранее. Тем не менее это не изменило моего личного отношения к вере – это было равнодушие, граничившее с враждебностью. Строго говоря, я не был атеистом, как сказал Питеру в тот день, когда он попросил меня заместить Пегги Вемейер. Много лет назад, возможно, после очередных дебатов дома, я решил, что агностицизм – единственная разумная позиция, и с тех пор я почти не думал об этом. Мое достаточно жесткое мнение заключалось в том, что любая организованная религия – просто ахинея, и все верующие (не важно, кричат ли они про Иисуса или про джихад), скорее всего, ментально ограничены.

Я вырос в самой нерелигиозной среде – народной республике Массачусетс. Мои родители познакомились в медицинском колледже (им достался один труп, я серьезно). Это было в Сан-Франциско в конце 60-х. Позже они переехали на восток и воспитывали меня и моего брата, смешав доброту настоящих хиппи и политику Троцкого. Наше детство – это пластинки Битлз, джинсы «варенки» и душещипательные разговоры о наших чувствах. И никакой веры. Однажды, когда мне было, кажется, 9 лет, мама усадила меня перед собой и открыла правду о том, что не существует не только Санта-Клауса, но и Бога.

В седьмом классе я уговорил родителей разрешить мне пойти в еврейскую школу и стать бар-мицва, но это не имело никакого отношения к религии. Я просто пытался влиться в общество в нашем еврейском городке. Ну и, конечно, там были девочки и веселье. Наша семья была смешанной, поэтому пришлось найти либеральную синагогу Шалом, в которой не стали требовать, чтобы моя мама стала еврейкой. Там я изучил основы иврита, выучил несколько еврейских народных песен и начал неловко заигрывать с девочками на ежегодном празднике Пурим. Не помню, чтобы там много говорили о Боге. Пожалуй, только раввин каким-то образом затрагивал метафизические темы, и с тех пор я вообще ни с кем толком не разговаривал о вере. До тех пор, пока Питер не поручил мне эту обязанность.

Три года я откладывал приговор, освещая 11 сентября и проигрыш Джона Керри на президентских выборах, и теперь был уверен, что пора погрузиться в тему религии. Через несколько недель после перевыборов Буша я поехал в очень консервативную церковь во Флориде, чтоб взять интервью у воодушевленных и самоуверенных прихожан. Один из них сказал мне: «Я уверен, что Господь выбрал нашего президента». Другой заявил, что хотел бы такой Верховный Суд, благодаря которому можно было бы взять детей на бейсбольный матч и не видеть при этом «гомосексуалистов, демонстрирующих свои отношения».

Я взял интервью у пастора и телепроповедника по имени доктор Джеймс Кеннеди. У него была очень примечательная внешность: высокий импозантный мужчина в облачении и с поставленным голосом. Я спросил: «Что бы Вы сказали людям, которые обеспокоены влиянием христианских консерваторов на наше правительство?» Я ожидал, что он ответит что-нибудь хоть немного примирительное. Он же бросил сдавленный смешок и сказал: «Покайтесь».

В тот самый момент я трансформировался из военного репортера в репортера культурных войн. Сюжет вышел, и он очень понравился Питеру и остальному начальству. Я понял, что тема, которой я совершенно не хотел заниматься, равносильна контракту на полное трудоустройство. Она могла регулярно выводить меня в эфир, а это крупная купюра в нашем государстве.

В течение нескольких лет я не пропускал ни одной судороги и ни одного спазма – или, как сказал Иисус в Нагорной проповеди, «ни одной йоты и ни одной черты». Ни одна дискуссия про аборты, однополые браки или роль веры в публичной жизни не оставалась без моего внимания. Каждый день где-нибудь собирались кричащие толпы. Я рассказывал обо всем, начиная с христиан, бойкотирующих Procter & Gamble за спонсорство программы «Queer Eye for the Straight Guy», заканчивая скандалом вокруг девяностокилограммовой анатомически точной шоколадной скульптуры Иисуса. Статую назвали «Милостивый Иисус»[10], чем вызвали негодование верующих.

Когда я не объедался культурными войнами, я делал легкие сюжеты о евангелистах и чувствовал себя при этом туристом в национальном парке. Я собирал материалы о христианских реалити-шоу, христианских рок-фестивалях, христианских финансистах, христианских сантехниках, христианских группах поддержки, христианских страховых компаниях – всего не перечесть. Когда я делал репортаж о христианском фитнесс-клубе в Калифорнии, мне попалась надпись: «Ты можешь работать над бедрами, пока обращаешь других в свою веру». Это был не лучший момент. Но на самом деле эта тематика была довольно веселой, хотя и слегка странной. Я знакомился с интересными людьми, с которыми я бы иначе никогда не встретился. Я часто был в эфире. В конце концов, если честно, я не очень много об этом задумывался. Я продолжал заниматься этим из тех же корыстных побуждений и с той же отстраненностью, с которойым ходил в детстве в еврейскую школу.

После этой продолжительной гонки продюсер, назначенный работать со мной, начал уставать от моего подхода. Это был молодой мужчина с приятным мелодичным именем Вонбо Ву. Так же, как и я, он вряд ли был лучшей кандидатурой для работы с религиозной тематикой. Он вырос в Бостоне в семье корейских иммигрантов. И к тому же был открытым геем. Мы устраивали довольно пафосные дискуссии, проезжая через библейский пояс[11]. В то же время мы брали интервью у многочисленных гомофобов, но Вонбо был достаточно профессионален, чтобы это его задевало. Он никак не мог принять мою тягу к сюжетам, полным конфликтами и нелепостями. Он не хотел, чтобы я был скандальным журналистом религиозной тематики… Он не одобрял мою тактику, говорил, что я подсовываю публике самый странный материал из всех возможных. Ему не нужны были культурные войны. Он хотел сконцентрироваться не на том, как люди кричат о своей вере, а на том, как вера влияет на их повседневную жизнь. Одним словом, он хотел копать вглубь. Я предложил ему пойти на NPR[12].

Я гнался за очередной историей из разряда «посмотрите, что еще придумали эти странные евангелисты», когда оказался в той огромной церкви, заполненной людьми в трансе. Мы со съемочной группой приехали в Церковь Новой Жизни в Колорадо-сити. Церковь была комплексом больших зданий на вершине холма с прекрасной панорамой. Мы должны были увидеть «молитвенный НОРАД»[13]. Нас должен был сопровождать невероятно заботливый священник – пастор Тед Хаггард.

Через несколько минут после того, как меня стал раздражать один из почтенных прихожан, пастор вывел нашу команду из главного зала. Мы вдохнули свежий колорадский воздух и направились к новому сияющему зданию за 5,5 млн долларов в 90-метрах от нас. Оно занимало площадь порядка 5000 квадратных метров. Мы протиснулись через стеклянную дверь в длинный коридор, украшенный предметами религиозного культа. Команда бежала передо мной и Тедом и снимала наш разговор. Затем мы вошли в главный зал, он был довольно впечатляющим. В центре гигантского окна помещался большой вращающийся глобус. Он должен был контролировать человеческое общение с Богом, связываться с компьютером и собирать новости со всего мира. «Мы непрерывно ищем по всему миру события, о которых необходимо помолиться», сказал мне пастор серьезно и взволнованно. Тед был одним из тех «воинов молитвы», которые верят, что заступническая молитва влияет на то, что происходит в мире. «Если до нас доходит сигнал сигнал о том, что где-то есть проблема, мы сразу сообщаем об этом сотням тысяч молящихся».

Это место очень воодушевляло Теда, хотя мне казалось, что он с таким же энтузиазмом мог рассказывать о пастернаке или страховых рентах. Должен признать, он выглядел как человек, который мог бы быть отличным региональным топ-менеджером в страховой компании. Короткие волосы разделены напробор, огонек в глазах – у него была способность (почти как у Клинтона) убеждать собеседника, что по крайней мере в этот момент он для него самый важный человек в мире.