В конце 1700 года двое моряков – шотландцев, как и он, МакКрэкен, – вернулись в Лондон и привезли с собой алмазы и изумруды. По их словам, сокровища, которые им пришлось оставить в той далекой пещере, не смогла бы перенести на себе и сотня человек.

Месяц за месяцем, год за годом, неудача за неудачей, эта богом проклятая сельва в эквадорских горах, самая суровая и негостеприимная из всех существующих на земле – не случайно здесь выживают только обезьяны, ягуары и летучие мыши-вампиры, – подтачивала их с Элом силы и скручивала в бараний рог. А кончилось все тем, что она исторгла их из своего лона, когда в них уже мало что осталось от тех сильных, смелых, безрассудных и решительных парней, которые когда-то отважились проникнуть в нее, полные иллюзий.

Пришлось им довольствоваться мытьем золотого песка в водах реки Напо[10] – а дело это ох какое муторное и неблагодарное, – гнуть спину, только чтобы прикопить деньжат и обновить снаряжение, купить новое оружие, а затем отправиться дальше вниз по реке до слияния Напо с могучей Амазонкой.

По Амазонке они доплыли до Манауса: в ту пору это был не город, а сказка, а все благодаря каучуковой лихорадке, и еще через шесть месяцев поднялись по Риу-Негру[11] к неведомым горам грозного Гвианского щита[12], вечно окутанного туманом. Говорили, будто в том далеком краю отчаянным храбрецам – «тем, кто и вправду не робкого десятка», – удавалось отыскать золото и алмазы и разбогатеть.

Сколько же воды утекло с тех пор?

Сколько тягот они испытали, сколько болезней, сколько ночей провели без сна, мучаясь от сознания, что лучшие годы жизни потрачены на погоню за несбыточной мечтой?

Сколько же тысяч километров они отмахали?

Сколько страдали от жары и голода?

Сколько – от укусов насекомых и всяких болячек?

И все это время, которое и вспоминать-то тошно, сколько раз их выручало чувство локтя и преданность друг другу!

Ни одного косого взгляда, ни слова упрека; даже в мыслях ни у одного из них не было послать все к черту, ведь своим упрямством они подстегивали друг друга: посмотрим-посмотрим, кто первым воскликнет: «Больше не могу!»

Да ведь язык не повернется!

Разве можно отказаться от мечты, которую они так долго лелеяли?

Как смириться с ненавистной мыслью о том, что придется несолоно хлебавши вернуться в цивилизацию, с которой их уже ничего не связывает?

Они жить не могли без сельвы и гор; привыкли к одиночеству, привыкли часами сторожить сон товарища, чутко прислушиваясь и не выпуская винтовку из рук. Их дружба была настолько искренней и беззаветной, что вряд ли где-то еще она могла проявиться сильнее, чем в этих диких краях, забытых Богом и людьми.

Уроженец Уэльса Эл Вильямс и шотландец Джон МакКрэкен принадлежали к странной породе первопроходцев – отчаянных искателей сокровищ и при этом романтиков, которыми двигала любовь к приключениям. Для таких людей гора, на которой никто не бывал, или неизвестное племя каннибалов имеют такую же ценность, как золотой самородок или сказочный алмаз.

Иными словами, материального богатства им мало. Им подавай новые ощущения; они мечтают увидеть что-то небывалое и изведать что-то недоступное простым смертным.

Однако сейчас у них попросту не было сил.

Они совсем выдохлись.

И здоровье стало ни к черту.

В чем только душа держится.

Джунгли выжимают из человека все соки, и как бы ни был он крепок телом и духом, жара, влажность, лихорадка и москиты рано или поздно возьмут свое – сломят его волю и подорвут его силы.

А до дома-то путь не близкий!..

Впрочем, до какого дома, если у них никакого дома в жизни не было?

Да уж, занесло их на самый край света!

И МакКрэкен, охраняя сон друга, все гадал, что это за река, на берегу которой они устроили привал, и куда она течет.

А та текла себе потихоньку на запад, то есть в глубь континента, а значит, искала главное русло – может, великую Ориноко или все ту же Риу-Негру, которая, как они считали, осталась позади уже много месяцев назад.

В забытой богом Гвиане можно было только теряться в догадках, потому что никогда не существовало никаких карт, границ или троп, а поскольку их не существовало, ничто не указывало на присутствие дикарей, которые могли бы внести ясность, откуда и куда устремлялись темные воды.

«Я только что видел Мать всех рек», – сказал Эл Вильямс, перед тем как рухнуть без сил. И хотя до них уже не один год доходили слухи о таинственной реке, которая брала начало чуть ли не на небе, никто не мог толком объяснить, где она протекает и где завершает свой путь.

С равным успехом могло оказаться, что их занесло в Бразилию, Венесуэлу, Колумбию, а то и в какую-нибудь из Гвиан[13], ведь они уже целую вечность бродили по сельве, не выбирая пути, и ни разу не встретили хоть одного человека, чьим словам можно было доверять. Вот и получилось, что они утратили способность – нет, не ориентироваться, а определять расстояния.

Миллиарды деревьев.

Десять миллиардов лиан.

Мириады ручьев, речушек, водопадов и потоков.

Видимо-невидимо болот.

И одиночество.

Это и есть джунгли, которые протянулись от Карибского моря до берегов Ла-Платы[14] и от длинных волн Атлантики до снежных вершин Анд.

Сельва и одиночество!

Если подумать, одно подразумевает другое, ведь притом что на земле не было другого места, которое бы так густо населяло несметное число разных тварей – прежде всего насекомых, в большинстве своем еще неизвестных науке, – не было и более пустынного места для людей, приехавших сюда из далекой Британии.

Где сельва, там и одиночество!

Семь тысяч километров в длину и пять тысяч километров в ширину – четыре Европы; Шотландия на этой территории уложилась бы раз тридцать.

Кто же подсчитает, не боясь ошибиться?

А впрочем, какой прок в подсчетах, если неизвестно, что ждет их с Элом за ближайшим поворотом реки?

Когда человек попадает в окружение столь пышной растительности, которой нет конца и края, он обычно либо падает духом от сознания собственной ничтожности, либо, наоборот, начинает ощущать себя исполином, рядом с которым пятидесятиметровая сейба[15] – просто жалкая былинка.

Эла Вильямса и Джона МакКрэкена бросало, и довольно часто, из одной крайности в другую. Впрочем, мужество чаще одерживало верх над унынием, и благодаря ему они и оказались в этом глухом углу гвинейского массива, проделав путь почти в шесть тысяч километров по самым непроходимым и опасным джунглям на свете.

Только вот сил оставалось все меньше.

Приступы лихорадки и дизентерия подтачивали даже душу.

Амебы прочно обосновались в желудке.

Язвы на ногах загноились до нестерпимости.

Однако это сейчас не имело значения!

Вопреки всем предсказаниям они одержали победу.

Большую победу.

Поразительную, трудную и почти невероятную победу после великого множества поражений.

На рассвете Эл Вильямс открыл глаза и спросил (рта его не было видно за многомесячной серой бородой – только желтоватые зубы):

– Ну что, поплыли?

– Поплыли!

Уэльсец столкнул куриару в воду, вспрыгнул на корму, сжал в руке весло и направил утлый челн – прямое темное бревно пальмы, выжженное изнутри, – прямо в середину потока – на тот случай, если из чащи вдруг вылетит стрела или острое копье.

И тогда, не поворачивая головы, шотландец попросил приятеля:

– Расскажи мне о Матери всех рек.

– Она течет, как и говорили, с неба, – ответил тот, – откуда-то даже выше темных туч, и образует мощную струю, которая на середине пути превращается в дождевую пыль, а та вновь собирается у поверхности земли…