Покоряла. Господствовала.

Деббе шевельнулась в путах ремней, распластавших ее на покрытом простыней и клеенкой столе. Ей не было больно – иглы, вбитые в череп, и зубастые бляшки, пристегнутые к ушам, уже не причиняли боли, только давил плетеный венец проводов – все это уродовало, позорно стесняло, но уже не причиняло страданий. Тусклым, остановившимся взором Деббе смотрела на герань, стоящую на подоконнике. Герань была в этой комнате единственной вещью, живущей собственной, независимой жизнью.

Не считая Изы.

Иза, склонившаяся над столом, писала быстро, мелким бисерным почерком покрывая страницы тетради, время от времени постукивая пальцами по клавиатуре компьютера. Деббе вслушивалась в биение Комнаты.

– Ну, маленькая, – сказала Иза, поворачиваясь. – Начинаем. Спокойно.

Щелкнул выключатель, загудели моторы, завибрировали огромные катушки, стрельнули глазами кроваво‑красные огоньки. Через круглые, в клеточку, окна экранов побежали вприпрыжку светящиеся мыши. Самописцы задрожали, раскачиваясь, как тонкие паучьи лапки, и поползли по бумажным лентам зубчатые линии.

Деббе

Иза грызла ручку, всматриваясь в ряды цифр, пугающе ровно выскакивающих на экране монитора, в графики, в прямоугольные диаграммы. Бормотала себе под нос, долго писала в тетради. Курила. Просматривала распечатки. Наконец щелкнул выключатель.

видела герань. Ощущала сухость в носу, холодящий жар, спускающийся от лба к глазам. Онемение, онемение во всем теле.

Иза просматривала распечатки. Некоторые комкала и швыряла в переполненную корзину, другие, помеченные быстрым росчерком, подкалывала и складывала в ровную стопку.

Комната жила.

– Еще раз, – сказала Иза. – Еще раз, маленькая.

Деббе

Голубой экран выколдовывал прямые и ломаные линии, аккуратными слоями громоздил колонки циферек. Самописец, плавно и спокойно колыхаясь, чертил на бумажной ленте фантастический горизонт.

Это мы. Ты должна

она удивилась, услышав этот голос. Никогда прежде она не слышала этого голоса, голоса громче, чем голос Комнаты, громче, чем пекущий жар, булькающий в ее мозгу. Иглы, которыми щетинилась ее голова, завибрировали.

Музыка! Музыка! Музыка!

Красная линия на экране подскочила вверх, самописец дернулся и нарисовал в прерванной линии три или четыре мощные зазубрины.

должна с нами в Бремен.

– Что такое, холера, – прошептала Иза, вперясь в экран. Забыв о тлеющей в пепельнице сигарете, закурила другую. Она втыкала выключатели один за другим, пытаясь совладать с обезумевшими экранами.

– Ничего не понимаю. Что происходит, маленькая?

Наконец она сделала то, что следовало. Выключила ток.

– Нееет, – протяжно сказала Деббе. – Не хочу, светловолосая. Не хочууууу!

Иза встала, погладила ее по голове и по хребту. Все линии на экране поползли вверх, а самописец дико заметался. Иза этого не видела.

– Бедная киска, – сказала она, гладя шелковистую шерстку Деббе. – Бедная киска. Если б ты только знала, как мне тебя жалко. Но ты послужишь науке, кисонька. Послужишь познанию.

За плечами Изы курсор компьютера засеменил вправо, выписав ровными маленькими угловатыми буковками «Incorrect statement», и погас. Совсем.

Самописец остановился на бумажной ленте. Светящаяся мышка на круглом, в клеточку, экране пискнула последний раз и замерла.

Иза, ощутив внезапную слабость, от которой потемнело в глазах, тяжело опустилась на белый трехногий столик.

Музыка, подумала она, откуда эта…

Деббе мурлыкала проникновенно, свободно и легко, плавно и естественно подлаживаясь к гармонии набегающих отовсюду тонов. Она открывала в них себя, свое место, свое предназначение. Она чувствовала, что без нее эта музыка – неполная, увечная. Голоса, сопровождавшие аккорды, подтверждали это. Это ты, говорили они, это ты. Поверь в себя. Это именно ты. Поверь.

Деббе верила.

Мы, говорили голоса, это ты. Слушай нас. Слушай нашу музыку. Твою музыку. Слышишь?

Деббе слышала.

Мы ждем тебя, говорили голоса. Мы покажем тебе путь к нам. А когда ты уже будешь с нами, мы отправимся все вместе в Бремен. К другим Музыкантам. Но сначала ты должна дать им шанс. Только ты можешь это сделать. Можешь дать им шанс. Послушай. Мы расскажем тебе, что сделать, чтобы их удержать. Слушай.

Деббе слушала.

Ты сделаешь это?

Да, сказала Деббе. Сделаю.

Музыка ответила каскадом звуков.

Иза безжизненным взглядом смотрела на герань.

Смотри на меня, светловолосая, сказала Деббе. Черная буква «М» на челе кошки, знак избранницы, метка Паука-преследователя, засияла и засверкала металлическим павлиньим блеском.

Смотри мне в глаза.

– Двое, – сказала санитарка. – Их двое. Сидят в ординаторской. Рецка сварила им кофе. Но они сказали, что им срочно.

– Что могло понадобиться от меня милиции? – Иза затушила недокуренную сигарету в жестяной шаткой тарелке коридорной пепельницы. – Они не говорили?

– Ничего не говорили. – Санитарка наморщила пухлое личико. – Вы же знаете, пани доктор. Они никогда ничего не говорят.

– Откуда мне знать?

– Идите, пани. Они говорят, что им срочно.

– Иду.

Их действительно было двое. Интересный блондин, косая сажень в плечах, в фирмовой куртке, и брюнетик в темном свитере.

При виде входящей Изы оба встали. Она удивилась – жест был не повседневный даже для обычных мужчин и уж совсем неправдоподобный для милиционеров. Полицейских, мысленно поправила она себя и тут же устыдилась – устыдилась стереотипа, которому неосознанно поддалась.

– Пани доктор Пшеменцка, – констатировал блондин.

– Да.

– Изабелла Пшеменцка?

– Да. Садитесь, пожалуйста. Слушаю вас.

– А не, – усмехнулся блондин. – Это я слушаю.

– Я не совсем понимаю вас, пан…

– Комиссар. Это эквивалент прежнего поручика.

– Я имела в виду фамилию, не чин.

– Нейман. Анджей Нейман. А это – стажер Здыб. Прошу прощения, пани доктор. Я считал представление излишним, поскольку вы ведь со мной знакомы. Вы звонили мне по телефону. Называли мою фамилию. И чин, как вы остроумно выразились.

– Я? – еще больше удивилась Иза. – Я звонила вам по телефону? Прошу прощения, я с самого начала предполагала, что это какая-то ошибка. А теперь я уверена, что так и есть. Я никогда не звонила в милицию. Никогда. Вы меня с кем-то перепутали.

– Пани Иза, – внушительно сказал Нейман. – Очень прошу вас не усложнять мне задачу. Я занимаюсь делом об убийстве, совершенном на огородных участках имени Розы Люксембург, ныне – генерала Андерса. Вы, вероятно, слышали: трое несовершеннолетних, зарезанных при помощи серпа, косы, багра или же подобного орудия. Вы слышали? Это недалеко отсюда, в предместье.

– Слышала. Но какое это имеет отношение ко мне?

– Вы не знаете? Вы занимаетесь одной из жертв этого происшествия. Косвенной жертвой, так мы это называем. Эльжбета Грубер, девяти лет. Эта девочка, которая видела весь ход происшествия, весь процесс преступления. Она лежит в этой больнице. Я слышал, что вы ею занимаетесь.

– А, та девочка в коме… Нет, панове, это не моя пациентка. Доктор Абрамик…

– Доктор Абрамик, с которым я уже беседовал, утверждает, что вы очень интересуетесь этим случаем. Эта Грубер – она ваша родственница?

– Еще раз повторяю… Никакая она мне не родственница, я не знаю ее. Не знала даже ее фамилии…

– Пани Иза. Хватит. Толек, позволь.

Брюнетик потянулся к дипломату и вытащил маленький плоский магнитофон «Нэшнл панасоник».

– У нас, – сказал Нейман, – записываются разговоры. Ваш разговор со мной оказался записан. К сожалению, не с начала…

Против воли комиссар покраснел. Начало разговора не записалось по самым прозаическим причинам – в магнитофоне в тот момент стояла кассета с «But Seriously» Фила Колинза, переписанная с компакт-диска. Брюнетик нажал на клавишу.