Масло. Иначе лезвие не скользит.
— Доброе утро, префект, — говорю я. — Как спалось?
Эггин оглядывается, словно никогда здесь не был.
— Легат, — резко кивает он.
— Располагайтесь, префект. Нам нужно поговорить.
Цирюльник достает полотенце из чаши с горячей водой, отжимает его — руки у него становятся красные, словно обваренные, — и прикладывает к моей щеке. Ох! Горячо.
Пока цирюльник отжимает другое полотенце, я смотрю на Эггина. Щека нагревается.
— У нас с вами возникли… некоторые разногласия, префект, — говорю я.
Эггин глядит исподлобья.
— Разве? — говорит он желчно. — Я не заметил.
Даже так? Как с вами трудно. Цирюльник собирается приложить следующий компресс, тянет руку… Я отстраняю. Цирюльник смотрит удивленно. Я снимаю прежнее, уже почти остывшее полотенце и встаю.
— Позже, — говорю я и вручаю мокрый ком цирюльнику.
Тот вздергивает брови, кланяется и выходит из палатки.
Эггин с интересом смотрит на происходящее, но ничего не говорит. Когда клапан палатки закрывается, я поворачиваюсь к префекту.
— А теперь прямо. С кем должен был встретиться Луций? Там, в лесу?
Эггин пожимает плечами. Мне откуда знать, мол. Хорошо, зайдем с другой стороны.
— Но что-то вы знаете?
Префект опять пожимает плечами:
— Я не интересовался делами легата. Это его дело, чем он занимался и что делал в том лесу. Но мне жаль, что он погиб — так глупо. И еще сильнее жаль, что он угробил вместе с собой девятнадцать отличных солдат.
Что там сказала Туснельда? «Твой брат — великий человек. Все германцы так думать». Так вот, «римляне так не думать». Я говорю:
— Вам не нравился Луций, префект. Я это вижу. Почему?
Молчание.
— Префект?
— Ваш брат слишком любил варваров, — говорит Эггин наконец.
— Это не ответ на мой вопрос.
— Слишком, — повторяет префект лагеря.
И я не могу понять — то ли он издевается, то ли префекта на самом деле это задевало. Проклятье, как все сложно. Другая страна, другие люди…
В воздухе плывет пар, поднимающийся от чаши с водой. Изгибается… течет, как некий призрачный зверь.
На большие игры в Рим привозят животных — чем экзотичнее, тем лучше.
Однажды привезли белого медведя. Настоящее чудо. Говорят, такие звери водятся где-то очень далеко — на самом севере, в местах, где круглый год лежит снег. Там никогда не заходит солнце, а если заходит, то не возвращается обратно годами. И там живут эти медведи — огромные, гораздо больше наших, бурых.
Длинное вытянутое тело. Желтая свалявшаяся шерсть. И совершенно жуткая морда. Говорят, те, кто его видел, этого медведя с белой шкурой, испытали самый жуткий страх в своей жизни…
Я хмыкаю. Смешно. Видимо, там, за Ахероном, обитают только германцы и белые медведи.
Интересно, что подумал белый медведь, когда его привезли в Рим? Слишком тут жарко? Или — что это за фигня вокруг меня творится?
«Действительно, — думаю я. — Что это за фигня вокруг меня творится?»
— Мой брат… Луций. Я слышал, его называли Любителем Варваров, — говорю я. — Что это значит?
Другими словами: «Брал мой брат взятки или нет?» Я хочу знать.
Эггин некоторое время рассматривает меня так, словно это я — белый медведь, привезенный в Рим на большие игры. И, кроме своей клетки, ни хрена в Риме не видел.
— Понятия не имею, — говорит он. — Я простой солдат, где мне размышлять о высоких материях…
…Рыжая «волчица» в окне лупанария. Высокие материи, ага, ага.
— А если попробовать?
Эггин усмехается уголками губ.
— Думаете, его так прозвали за любовь к варварам? Думаете, ваш брат понимал и ценил гемов? Тифону в задницу железный гвоздь! Конечно нет. Любил ли он варваров? Ага. — Префект ухмыляется. — Кого-то из них и любил, да.
— Что вы имеете в виду, префект?
— Как вы все-таки молоды, легат, — говорит Эггин. — Хотя, возможно, это чересчур сложно для гражданского…
Меня только что обозвали «мальчишкой» и «дураком». Забавное утро, ничего не скажешь.
— Мы отклонились от темы, — говорю я.
— Как бы вам объяснить, легат… Ваш брат Луций любил не самих варваров…
— А кого?
Пауза. И тут я понимаю: кого. Но все равно позволяю Эггину ударить первым. Он прав: я мальчишка и дурак. И еще — белый медведь, впервые оказавшийся в Риме. Как я раньше не догадался…
— А их женщин, — говорит Эггин. — А в последнее время — одну женщину. Та девчонка… как ее? Туснельда.
Туснельда, думаю я. Во мне нет ни злости, ни особого удивления — Луций и германка, почему бы и нет? Мой брат — необыкновенный человек, Туснельда — прекрасна. Будь все проклято, думаю я. Тифон стоглавый… чтоб тебя…
Я молчу.
Над головой Эггина медленно изгибается дым от курильниц. Я чувствую запах горящих благовоний. Мирра и сандал. Ладан и дохлые комары.
Ты смотри. Отомстил мне префект за рыжую «волчицу» в том окне. Отыгрался.
— Спасибо, префект, за откровенность. Еще вопрос: у моего брата здесь были враги?
…Когда префект уходит, я некоторое время сижу без движения, глядя перед собой. Думаю.
Луций и Туснельда. Мой серьезный старший брат и — юная германка. Интересное сочетание. Мне трудно представить их вместе. Возможно, потому… Я сжимаю зубы, качаю головой. Надо же, не ожидал от себя.
Возможно, потому, что совсем не хочу этого представлять.
* * *
Пасмурно. Серые ряды палаток. Утренняя суета. Легион готовится к торжественному построению.
Я иду, завернувшись в плащ и ежась от сырости. Мне нужно прогуляться — слишком много мыслей. Ветер в лицо обычно помогает.
Очередь выстроилась к цирюльнику. «Мулы» перетаптываются, болтают, смеются. Перед цирюльником на складном стуле сидит здоровенный «мул» с выбритой налысо головой, в темной тунике. Лицо резкое и недовольное. Вокруг шеи солдата обернуто покрывало — некогда белое, сейчас в желтовато-зеленых пятнах оливкового масла.
Цирюльник берет бритву, бесцеремонно хватает солдата за лоб, наклоняет ему голову — и ведет лезвием по щеке. С неким оттенком страсти. Словно хочет зарезать, но пока только примеривается…
Солдаты, стоящие в очереди, переступают с ноги на ногу и смеются. Самоубийцы.
Ветер треплет край покрывала.
Цирюльник быстрыми привычными движениями соскабливает щетину с солдатской щеки, вытирает лезвие о покрывало. Снова прицеливается…
Я иду. Солдаты при виде меня вытягиваются, затихают…
— Вольно, — говорю я. — Продолжайте, продолжайте.
У костра один солдат бреет другого. Сокращение расходов. Тоже верно — цирюльник стоит денег. Рядом на очаге хлюпает и шумит в медном котелке пшеничная каша. Контубернии — палатки по восемь человек — готовятся к завтраку.
Иду к главной площади лагеря.
Порыв ветра доносит до меня запах пригоревшей каши. Кто-то явно зазевался. Где-то вдалеке кричит центурион, сгоняя новобранцев на утреннюю разминку…
Я иду вдоль рядов палаток. Ветер рвет натянутую плотную ткань. Завидев меня, «мулы» вытягиваются по струнке, салютуют. Складные стулья вокруг костра, на огне булькает медный котелок.
Один из легионеров, высокий и крепкий, с коротким ежиком, при моем приближении вскакивает. Он кажется мне смутно знакомым…
— Легат! — слышу я голос. Поворачиваю голову… ага, теперь я его узнаю.
Точно. Это один из людей Тита Волтумия, тот самый громогласный хвастун и любитель похабных шуток. Как его? Секст Победитель?
— Легионер Секст, — говорю я, с удовольствием глядя на статного, подтянутого солдата. — Как твои дела, воин?
— Все отлично, господин. Спасибо!
— А Тит… — говорю я и тут вспоминаю. Конечно. Я приказал Титу Волтумию остаться в городе, чтобы он все время был у меня под рукой.
— Он в городе, легат, — отвечает Секст.
— Как раненые?
— Вашими молитвами, легат. К ним приходил медик. Спасибо вам!
Я киваю.
— Хорошо, Секст. Увидимся на плацу. — Я подмигиваю и иду.
За моей спиной затихает восторженный шепот. В отличие от младших командиров, легатам позволено легкое панибратство с воинами.
