Нет бога, кроме Правды, и Алексий пророк его. Рушились царства, менялись государи, но символ не мерк - правду продолжали сажать на кол. В этом видели подтверждение вечного пророчества своего бога. "С Правдой и в аду рай, без Правды и в раю ад", - прилизывая слюной брови, щурился Алексий, веря под старость в собственную выдумку. А постарел он в одночасье - так проседает дом, осыпающийся седой штукатуркой. Раз в плывших сумерках, взглянул на зеркало и вместо себя увидел Нозара, приглашавшего его на кол.

   "Я уже оплатил зло, - прочитал он по губам, - теперь твой черед..."

   "Это было самоубийство", - замахал руками Алексий, зеркало треснуло, и он завесил его овчиной.

   Но с тех пор ощущал в спине невыносимую боль, будто из горба вместо позвоночника торчал кол, слышал во сне воронье карканье и, выступая на шаг, предавал опять и опять...

   Вера без чуда, что каша без масла, и Алексий, став патриархом, от имени своего глухонемого бога обещал спасение. "Когда-то человек и бог жили в одном доме, - вспоминал он Нозарову байку, - а потом насолили друг другу, и теперь им не быть вместе..." Затем он говорил о предопределении, прислонив к печке горб, судил избранных, а, оставшись один, долго качал головой: "Кому астрономия, а кому гастрономия..."

   Дни стучали, как рассыпавшиеся бусы, у Алексия оставалось все меньше зубов, и появлялось все больше морщин, которые, собираясь у рта, заменяли сжеванные за жизнь губы. Его нос оседлали очки, и он все больше погружался в праздную сосредоточенность: перебирая бумаги, никак не мог отделить в них прошлое от настоящего - записи под его руками путались, осыпаясь, будто сделанные песком.

   "В изнанке любой правды - ложь", - успокаивал он себя, убеждая, что его богу было суждено самоубийство, но в душе его глодал червь.

   Борясь ночью с постелью, он не знал, куда деть горб, и боялся встречи с Нозаром. Отодвигая этот час, пил отвары из чудодейственных трав, однако перед смертью нашел в себе мужество глянуть на мир поверх очков.

   "Отправляюсь на тот свет, раз на этом счастья нет..." - слова, которые, сыграв свою обычную шутку, приписала ему молва.

   После Алексия секта сразу распалась, и все же у созданного им учения были все атрибуты религии: миф, пастырь и горстка приверженцев.

* * *

   СЕДОЙ (1946)

   ...Разглядывал тяжелую, битую войлоком дверь, с натянутым поверх него старым брезентом, дырки разглядывал, старый плакат - "Все для фронта, все для победы!"... и больше разглядывать было нечего, разве что людей, но люди были одинаково-сумрачные и поступали одинаково - заходили, стряхивали с ног снег, спрашивали очередь, курили и молчали.

   - Следующий!

   Сеня сообразил, что дождался, перестал подпирать плечом круглую, обшитую металлическим листом печь, большей своей частью замурованную в стену и такую же, как и она, холодную, потянул дверь на себя, пропуская вперед сестру.

   С коридора показалось, что сильно натоплено, даже лишку, но начальник, про которого ему говорили, сидел в фуфайке. Нетолстый - Сеня почему-то решил, что будет толстый - голос такой слышался, когда приоткрывали двери. И сразу подумал - хорошо это или плохо? Толстые добрее. Но и не худой. Впалый щеками, узкоскулый, гладковыбритый, пахнущий одеколоном, с городской стрижкой, аккуратными черносмольными волосами. Сеня сел на стул, сестра тут же пристроилась сбоку, Сеня отодвинулся, давая место.

   - Она зачем здесь?

   - А куда ее? Пусть здесь сидит.

   - Пусть в коридор выйдет!

   - В коридоре холодно! - настойчиво сказал Сеня.

   - Пусть выйдет.

   - Тогда и я тоже, - упрямо сказал Сеня - Я потом приеду. Если машину дадут!

   - Откуда?

   - С Толчеи, там написано, вы сами присылали, - протянул бумагу. - Вязовские мы! А я - Михайлов, - Енисей я! - назвал имя, под которым был записан в метриках, и которое сам едва ли помнил - все "Сеня, да Сенька"...

   - Ага! - сказал начальник, и Сене очень не понравилось это "ага", - словно словили на крючок. Начальник встал, прошелся до шкафа, приоткрыл так, чтобы Сене не было видно - что там внутри, достал большой, твердого переплета журнал, зажал подмышкой, закрыл на ключ, который положил в карман, уселся на свое - Сеня обратил внимание, что на стуле у него подушка и удивился. Никогда не видел и даже не слышал, чтобы на подушках сидели.

   - Значит, так... Толчея - Михайловы... - начальник разложил журнал и отметил там что-то и посмотрел на Сеню внимательно. - С каждого двора, и с твоего тоже, положено сдать по продналогу четыре дюжины яиц, а это значит сорок восемь штук.

   - У меня курей нет.

   - У многих нет. Значит, положено купить и сдать.

   - С нашего не положено, - удивился Сеня. - Семья погибшего на фронте, я несовершеннолетний, и больше нет никого.

   - Написано с каждого жилого двора! - помахал бумажкой начальник.

   - Совхоз будет решать, - сказал Сеня.

   - Совхоз решит, как мы скажем, - отмахнулся начальник и посмотрел на сестру. - Сколько ей?

   - Девять. Катя зовут.

   - Ты несовершеннолетний, ей девять. Значит положено ее сдать в детский дом.

   - Это с чего это? - ощетинился Сеня.

   - Он немца убил! - громко сказала Катя, думая, что это поможет.

   - Да? - на секунду удивился начальник. - Ну, и что - я может быть тоже убил!

   - Вы не воевали, вы сюда из Ташкента приехали, - сказал Сеня то, что слышал у себя в совхозе.

   - Полицая тоже убил! - тут же громко-громко сказала Катя.

   Про полицая, это она зря - подумал Сеня, - этот теперь совсем обидится, подумает, что намекают...

   - Хамим? Значит так! - рассердился начальник. - Будем решать вопрос с детским домом! Товарищ не понимает!

   - Да понимаю я, - сказал Сеня. - Сдам яйца!

   - Сиди пока.

   Подхватил журнал, быстро вышел, слышно было, как хлопнул дверью соседнего кабинета. Отсутствовал всего пару минут, пришел довольный - Сеня сразу заметил - распирает человека.

   - Все ваши в погибших не считаются, а числятся пропавшими без вести!

   - Погибли они! - сказал Сеня. - Я знаю!

   - Бумаги лучше знают! - сказал начальник, и Сеня понял, что такого не переубедишь, должность такая: тут либо человека под нее подбирают, либо она ломает под себя.

   - Ему медаль обещали! - опять сказала Катя. - За немца и полицая!

   Начальник отмахнулся.

   - Агентом у вас назначили, сейчас посмотрю... Давид Маркович Субботин - он будет ходить по продналогу, собирать и описывать.

   - Это Субботу что ли? - скривился Сеня. - Пришлого?

   - Пришлых здесь нет! - строго сказал начальник. - Здесь все советские люди!

   Как же, советские... Сеня не очень был уверен, что начальник совсем советский, а уж Суббота...

   - Свиней держите? Кожу положено сдавать!

   - Откуда у нас свиньи! - удивился Сеня. - Свиньи теперь в городе.

   - Пошел вон! - сказал начальник, захлопывая журнал и откидываясь назад.

   - Я не про это хотел сказать! - заторопился Сеня, сам испугавшись сказанного. - Свиньи теперь только при вас, при комбинате, а у нас, как все немцы повыжрали, так новых не заводили - самим жрать нечего...

   - Вон! - коротко сказал начальник.

   Сеня вышел, пропуская Катю вперед, придержал, не давая пружинам хлопнуть, прикрыл аккуратно за собой.

   - Сердитый? - спросили в очереди.

   - Угу! - кивнул Сеня

   Снова приоткрыл, просунул белую голову.

   - А грачевыми принимаете?

   - Что?

   - А яйца! - громко напомнил Сеня, думая, что тот плохо слышит. - От грачей!

   - Вон!! - прорычал начальник замахиваясь бумагами.

   Сеня захлопнул дверь. Постоял, подумал - стоит ли еще спросить про вороньи яйца? - и решил не спрашивать.