Ценность хэйаиской литературы открывается нам при свете тех принципов, которыми руководствовались хэйан­цы в области нормативной деятельности мышления, тех положений, которые составляют их сгебо в сфере жизнен­ного поведения. Эта вторая часть их мировоззрения покры­вается общим термином «гедонизм» и слагается из таких же различных элементов, как и первая часть — знание: из свойственного им искони как нации наивного оптимизма, из даосского гедонизма и буддийского эстетизма. Другими словами, основное правило их поведения — такой же син-кретичсскпй продукт, как и основной принцип их познания.

Гедонистические тенденции пропитывают насквозь всю •жизнь Хэйана, точнее сказать — всю жизнь правящего со­словия. Стремление к наслаждению составляет скры­тую пружину всех действий и поступков хэйанскнх «кава­леров» и «дам». Им объясняются все подробности их жиз­ненного уклада, все особенности окружающей их обста­новки.

Наслаждение, к которому стремились хэйанцы, было прежде всего чувственным: любовь — и при этом не слиш­ком романтическая — занимала в их жизни главное место; женщина играла чрезвычайно важную роль. Но в то же время хэйанцы никогда не знали чего-нибудь похожего на рыцарский «культ дамы»: рыцарское поклонение женщине было им так же чуждо, как и их преемникам на историче­ской арене — самураям. Женщина играла первенствующую роль только в качестве орудия наслаждения; самостоя­тельного и специфического значения за пей как таковой никто ие признавал: она имела, так сказать, только «при­кладную» ценность, как и всякая другая составная часть обстановки, только в гораздо большей, в количественном смысле, степени.

Женщина помещалась в центре. Вокруг нее располага­лись две другие принадлежности такой обстановки — при­рода и быт. Элементы наслаждения хэйанцы стремились получить и от природы — с ее красотами, н из бытовой об­становки — с ее комфортом и эстетикой. Отсюда хэйапскнй культ красот природы; отсюда хэйанское стремление создать в «своем городе», столице Хэйан, подобие того роскошного быта, который уже давно процветал в столице танских императоров. Отсюда умение наслаждаться не только красивым пейзажем, но и простой картинкой при­роды, сменой времен года; отсюда умение сделать какую- нибудь незначительную подробность домашней обстановки предметом эстетического любования.

Однако эти гедонистические тенденции были сопряже­ны с одним очень важным фактором. Чем бы ни наслажда­лись хэйанцы: женщиной ли, природой ли, обстановкой ли жилищ — они никогда не подходили к наслаждению прямо, непосредственно; никогда не стремились брать все это не­посредственно; никогда не стремились брать все свое та­ким, как оно есть само по себе. Хэйанцы всякое свое наслаждение стремились осложнить привнесением в свой объект нового фактора — поэзии и преломить свое соб­ственное переживание сквозь эту поэтическую призму. Как женщина, так и природа с бытом были обведены ими це­лой сложной системой поэтического окружения. Основной действующей пружиной их восприятия вообще служила именно эстетическая апперцепция.

Если угодно, такой подход был обусловлен своеобраз­ной эстетической философией. Хэйанцы верили, что в каждом предмете, в каждом явлении живет присущее именно им особое очарование, красота, эстетическая цен­ность (мопо-но аварэ). Иногда это очарование само бро­сается в глаза, оно явно, наглядно; большей же частью оно скрыто, его нужно найти. И, во всяком случае, даже в наи­более явном очаровании всегда таится особая скрытая часть, которая именно и представляет собой самую подлин­ную «изюминку», подлинную эстетическую ценность вещи или явления. Исходя из такой предпосылки, хэйанцы счи­тали, что человеку, если он не варвар, не простолюдин, но образованный, утонченный представитель их среды, надле­жит заниматься именно таким отыскиванием и вскрытием этих красот, этих «чар» вещей. Поэтому в каждой женщи­не они стремились найти ее специфическое очарование; его же искали и в наслаждении, связанном с этой женщиной, в очаровании любви, берущейся как в аспекте радости, так и в аспекте печали, любви, увенчанной ответным чувством, и любви безответной. Поэтому в каждой картине весны, лета, осени или зимы, в каждом пейзаже или явлении при­роды они стремились найти те «чары», которые могут слу­жить объектом эстетического восприятия. Поэтому в ка­ком-нибудь изящном экране или шкатулке у себя в доме они хотели иметь предмет, не только имеющий реальное служебное назначение, но и таящий в себе источник эсте­тического наслаждения.

Основным орудием, вскрывающим в предмете его скры­тое очарование, являлось для хэйанца слово. Насыщенное образностью слово — основное средство выявления «чар вещей». Отсюда — культ художественного слова, культ поэтического образа; отсюда — проникновение художест­венного слова, литературного произведения в самую жизнь; отсюда — обусловленность литературы жизнью, с одной стороны, и нераздельная власть ее над жизнью — с другой.

Однако и в этой литературе, в этой общей совокупности художественного слова, есть нечто, что по преимуществу служит инструментом такого художественного вскрытия, чем лучше всего удается выразить это таящееся в вещи очарование. Это нечто — танка, стихотворение в тридцать один слог.

Хэйанский период поистине — царство танка. Танка за­полняет собою специальные антологии того времени, танка неизбежно входит в состав повести и романа; этими коро­тенькими стихотворениями переполнены хэйапскне днев­ники и описания путешествий. Так — на поверхности, в литературной сфере. Но этого мало. Слаганию танка по­свящаются особые собрания как во дворце самого власти­теля, так и в каждом знатном доме; с танка связано любое действие кавалеров и дам; этими стихотворениями окру­жается всякое событие п происшествие, всякое пережива­ние, любая эмоция. Танка царствует не только в литера­турной сфере, она властвует и над жизнью.

В этом мощь и значение танка, но в этом, с известной точки зрения, и принижение ее ценности. Хэйанская тан­ка — не столько самодовлеющее художественное произве­дение, сколько, так сказать, «прикладное». Танка входит в состав жизненного акта как его существенная часть.

Таким путем выясняется и сам облик хэйанской лите­ратуры в целом, и ее значение. Глубокого содержания в этой литературе нет, нет проникновенности и философской серьезности; налицо в лучшем случае только легкое каса­ние серьезных сторон мира и жизни. Но зато — подлинное царство изящного вкуса, утонченности, изощренной чув­ствительности, элегантности; высочайшее достижение художественного слова как такового, блеск формального мастерства, зенит словесного искусства. Иными словами: самая полная и рафинированная «эстетическая установка» при обращении к окружающему миру и человеческой жизни и блестящее искусство в пользовании словом. Поэтому, при наличии первой, при обладании вторым, хэйанцы сумели действительно показать последующим поколениям то, что было доступно им и никому другому в Японии: моно-но аварэ, «очарование вещей».

Нетрудно заметить, что такие свойства хэйанской ли­тературы придали ей известный экзотический оттенок, причем экзотический в двух смыслах. С одной стороны, при всем «прикладном» значении художественного слова, благодаря именно тому, что каждое явление фигурировало в поэтическом окружении, это явление само в значитель­ной степени теряло свое собственное значение: оно начинало восприниматься как бы изолированным от самого себя, так сказать «остранеиным» относительно себя самого. Поэтому, как бы ни были реалистичны по своим тенден­циям хэйанские романы, как бы ни были они наполнены подлинным бытом своего времени, все представленное ими — люди, вещи, события — блестит достаточно холод­ным блеском, сиянием, так сказать, «остраненного» в та­ком смысле этого слова, явления. Настоящей реалистиче­ской полнокровностн за этими образами нет.

С другой стороны, вся хэнанская литература имеет самое ограниченное значение и по своему масштабу: она писалась исключительно представителями нравящего со­словия, отражала в подавляющей своей части именно его жизнь и быт, предназначалась только для него одного. Круг ее действия ограничивался только одной родовой аристократией и даже еще уже: по преимуществу — одной придворной знатью с родом Фудзивара во главе. Это об­стоятельство обусловлено, конечно, общим положением культуры той эпохи: вся эта синкретическая культура Хэйана была глубоко сословна по своему происхождению и характеру; она существовала главным образом в преде­лах аристократического сословия и притом там, где это сословие преимущественно действовало: на территории одного города — Хэйан-кё.