Вид царя ясно говорил, что он прав. Наталья снова затрепетала вся от беззвучных рыданий.
-- Буде, Наташенька... Буде... Иди же...
-- Иду, государь... А все же ранней -- лекаря к тебе пошлю... Не станет ли он говорить чево против...
-- Ладно, посылай... Все едино, он не посмеет... Иди же...
Матвеев вышел.
Наталья, которой царь дал знак рукой подойти поближе, сделала шаг к постели, вдруг, как подкошенная упав на колени, прильнула головой к ногам больного, целуя их с невнятными, сдавленными рыданиями и несвязной мольбой.
-- Боже... Творец Милосердый... Царя... сына спаси... детей моих... и ево... Спасе Милостивый... Пречистая Матерь Бога нашего.
Но и эти звуки смолкли через мгновенье, и она, полусомлевшая, осталась распростертой у ног мужа, прильнув к ним губами.
Потрясенный, бессильный, он тоже не мог двинуть даже рукой, не мог сказать ни слова...
Жуткая тишина воцарилась в опочивальне.
Нарышкин, отойдя к окну, отирал крупные слезы, сбегавшие по его щекам, по седеющей бороде.
Матвеев, выйдя в соседний покой, чуть было не натолкнулся на боярыню Анну Петровну Хитрово, которая о чем-то негромко толковала с Гаденом.
Как только последний по приглашению Артамона прошел к царю в опочивальню, Хитрово, вздыхая, слезливым голосом, возводя очи к небу, поспешно заговорила:
-- Охо-хо-нюшки, горе наше великое. Покидать собрался нас сокол наш ясный, государь -- свет Алексей Михайлович... И на ково мы, сироты, останемся, горемычные... Вот, уж, не ждали беды, не чаяли.
-- Што уж, боярыня, заживо оплакиваешь... Авось Господь...
-- То-то и я баяла... Нет, слышь, лекарь иное мыслит. А кому и знать, как не Жидовину. Он в своем деле -- мастак... Мало ли лет при государе. Ровно свое дитя рожоное -- ведает всю плоть и кровь государеву... И-хи-хи... Карает землю Господь, за грехи за наши... Мало молим Ево, Батюшку... Старину порушили... Вот...
-- Вестимо, все -- Божья воля. А я, боярыня, к царевичу шел. Не видала ль ево нынче? Как он... К царю надо звать... Царь... .
-- Эка беда... Я, слышь, и то от царевича из покоев. Грудку ему растирали при мне. Маслице есть у меня из Ерусалима-града. От Гроба Спаса нашево... Я сама принесла, недужное то местечко и помазали... И сам он болен, голубь наш, а про батюшку-государя всеизнать волил. Я и сказываю ему: "Ково пошлешь, -- и не поведают иному правду-то, про царское про здоровице. Сем-ка я пойду... Мне как не сказать?!". И пошла... Ан, тут и ты за царевичем... Эка пропасть!.. Ни вдохнуть, ни шеи погнуть... Где тут поднятися ему... Вон, сам поизволь, навести голубя мово... Увидишь, коли, может, на мои слова не сдашься...
Матвеев пытливо поглядел в маленькие, словно сверлящие своим взглядом глаза старухи. Не то торжество, не то насмешка светилась в них. А лицо имело самый умильный, ласковый вид.
"Сдогадались, видно... Сговорились до поры -- поостеречися, не пускать сына к отцу... Али уж што и налажено у них?.. Времени выжидают..." -- пронеслось в уме у Матвеева.
Но он постарался не проявить ничем своего недоверия к старухе.
-- Што же, я сдоложу царю... И тревожить царевича не стану. Хворому -- иным часом и видеть никово не охота, и слово -- в тягость сказать. Ты сама уж, боярыня, потрудись, сделай милость, передай, што изволит государь: как полегче станет царевичу, -- к отцу бы шел. Все едино, в кою пору... Ночью, рано ли поутру... Как полегчает, -- и шел бы...
-- Скажу, скажу... Видно, дело великое, коли ты сам позыватыем!.. Видно, што и не терпится, коли и в ночи прийти можно?.. Скажу, скажу, боярин... Уже пошла... Вмиг скажу... Коли царевич осилит себя, -- и в сей час придет к отцу... Живым бы только застать родителя, как чаешь, боярин?.. Не помрет государь наш так уж, нимало не мешкая?.. Асеньки?
-- И думы о том нет, боярыня... Слышь, не видал сына весь день, -- вот и поволил... Сын ведь старшой, наследник... Мало ль што у отца сыну сказать сыщется... Вот и зовет...
-- Так, так... Ну, от души отлегло... Камень с груди спал... А то слышу, хошь в ночь, хошь за полночь!.. Не помирает ли великой государь?.. Тогда бы все честь-честью надо... И духовный чин, и боярство, и родню... А не то -- сына одново, наследника, ровно бы ему какой наказ особливый дать волит царь-батюшка перед останным часом. С глазу-то на глаз, без людей безо всяких...
Матвеев почувствовал, что лукавая старуха почти проникла в затею. Но он так же спокойно заговорил:
-- Не до наказов теперь... Слаб вовсе государь, слышала ж от лекаря, сказываешь. А ежели напомнить хворому, что час близок, што надо и о душе, и о сыне, и о царстве подумать... Гляди, и вовсе не вынесет... Разве ж можно... А не звать царевича, коли отец желает, -- опять нельзя... Ты уж передай... И знать дай: как да што с Федором?.. Скоро ль царю ждать ево?..
-- Не премину, не промедлю... И царевичу в сей час сдоложу, и тебе весточку дам... Уж я пошла. Гляди, не жалею ног старых... Бегом побегу...
И, обменявшись поклонами с Артамоном, Хитрово, переваливаясь, семеня ногами, быстро вышла из покоя.
С досадой дернув себя за ус, Матвеев злым взглядом проводил старуху, которая столько лет сеет смуту и свару во дворце, и вернулся к Алексею доложить ему все, что услышал.
С вечера, в тот же день, Богдан Хитрово долго сидел наедине с теткой. А на другое утро, после обедни -- собралось к боярину много вельмож и воевод, за которыми еще накануне были посланы особые позыватые, ближние ключники и молодежь из родни, проживающая в доме каждого значительного боярина в ожидании, пока можно будет пристроиться к царской службе.
Все почти недруги Нарышкиных собраны в большом столовом покое боярина Хитрово, а их -- не мало. Здесь и Федор Федорович Куракин, властолюбивый "дядька" Феодора, и оба брата Соковнины, Алексей и Федор Прокофьичи, и бояре Мшюславские: Урусов, князь Петр, князь Лобанов-Ростовский, боярин Вельяминов, Александр Севастьяныч Хитрово, боярин Василий Семенович Волынский, безличный, на всякую послугу готовый человек. Несколько воевод Стрелецкого приказа, недовольных льготами, какие идут иноземным войскам, тоже пришли на совет. Здесь и оба брата Собакины, на сестре которых женат Иван Богданович, и судья боярин Иван Воротынский, и Яков Никитыч Одоевский, и молодой Василий Голицын -- все пришли на пагубу Нарышкиным.
Все давно знают друг друга, связаны или родственными отношениями, или общими выгодами и стремлениями. Но, кроме того, с каждого хозяин клятву взял: хранить в тайне все, о чем придется толковать нынче.
-- Помирает батюшка-царь наш, свет Алексей Михайлович... Надо нам помыслить: што с царством да с нами будет, -- объяснял всем Хитрово.
И все поняли, что настал решительный миг...
Особенно суетился Петр Андреевич Толстой вместе с вертлявым сухеньким боярином Троекуровым. Не имея за собой ни особого влияния, ни значения в Приказах или в боярской Думе, -- оба они чуют, что близок перелом, и усердием стараются придать себе цену в глазах людей, которым по всем вероятиям достанется верховная власть.
-- Ну, лишний народ я поотослал, -- заявил Хитрово, когда заметил, что все почти в сборе, -- можно и о деле потолковать... Обещал, правда, и протопоп Василий побывать, духовник царевичев... Да, и без ево потолкуем. Он наше дело знает...
-- Вестимо, ждать нечево, -- нервно теребя редкую бороденку, отозвался первым боярин Одоевский. -- Скорее столковаться бы... И за дело. Оно, хто знает... Сказывают, помирает царь... А може, и то, што по-старому... Как Иван Васильевич покойный не раз и не два -- бояр вызнавал... Совсем, вот, помирает... "Наследнику, мол, все!" А сам -- глядит: хто как и што?.. Сразу -- здоровехонек станет и почнет перебирать всех... Вот, как бы и теперя... Донесут царю, што мы заживо при ем наследника поставляем... Он бы и не осерчал часом...
