Ни кричать, ни плакать, ни молить не имела сил царица. Только потрясающий ужас владел ее душой. Прочь оттолкнули патриарха с дороги стрельцы, не слушая его увещаний. И старец стоял в стороне, закрыв глаза руками.
Как изваяния вдвоем на троне сидели оба брата, крепко обнявшись и прижавшись друг к другу.
-- Молчи, нишкни... Меня убьют, -- вдруг совсем осмысленно проговорил Иван, когда Петр сделал было движение, желая остановить стрельцов, крикнуть им, чтобы оставили Матвеева.
И как во сне, не зная, что творится кругом, -- Петр послушал того самого брата, о котором и думал не иначе, как с презрительным сожалением.
-- Правда, убьют... Ты не видишь, какие они... противные... страшные... Хорошо, што не видишь, -- шепнул брату Петр, и оба затихли снова, притаились в глубине обширного отцовского трона.
С глумливым хохотом, с прибаутками мимо бояр повлекли убийцы Матвеева.
Он не сопротивлялся, но его потащили чуть не волоком, тут же срывая одежду, чтобы убедиться: нет ли панциря внизу?
-- А то и топоры не возьмут! -- крикнул кто-то из палачей. И тут же обратился к Наталье: -- Слышь, государыня, Наталья Кирилловна, боярина Кириллу да брата Ивана нам готовь -- придем за ими. Волей-неволей отдашь.
Затем мимо трона, мимо патриарха и всех стоящих в ужасе бояр и боярынь злодеи повлекли Матвеева к выходу.
Не вытерпел старый заслуженный боярин, князь Михаил Алегукович Черкасский.
-- Оставьте, убийцы... Не троньте ево!.. Возьмите выкуп... Все возьмите... Не троньте его, -- стал он просить стрельцов.
А сам ухватился за плечи Матвеева, пытаясь поднять, поставить на ноги своего давнишнего друга, отданного на произвол палачей.
-- Али сам с ним в разделку захотел? Прочь, старый... Мы боярами не торгуем. Довольно они торговали нами и братьями нашими... Отходи!
Но Черкасский не отошел.
Видя, что Матвеев даже не держится на ногах, а, обессиленный, повалился на помост, Михаил Алегукович так и накрыл друга своим телом, как наседка птенцов накрывает от коршуна.
-- Меня убейте... коли нет в вас души... Бога нет! Меня рубите, его не дам. Каты... звери...
-- Гей, не лайся, старая собака. Моли Бога, што тебя нам не надобно, а то бы несдобровать и защитнику самому... Прочь...
Грубые руки вырвали Матвеева от Черкасского, изорвали в борьбе все, что было на князе. Его оттолкнули, а Матвеева, оглушенного, окровавленного ударом пики в голову во время схватки, потащили на Красное крыльцо.
Миг -- тело старика мелькнуло в воздухе. Принятое на копья -- оно уже бездыханным достигло земли... И тут Матвеева постигла та же участь, что и Долгорукого.
Еще звучали на крыльце громкие крики радости, лихое гиканье, которому снизу стрельцы отвечали своим обычным откликом:
-- Любо, любо, любо... Лихо...
А со стороны церкви Воскресенья Христова, что на Сенях, донеслись вопли, призыв на помощь, мольбы.
Знаком, близок был этот голос всем, кто сидел в Палате.
Это молил о спасении Афанасий Нарышкин, которого за волосы волокли убийцы на Красное крыльцо.
От Успенского собора ворвалась во дворец новая шайка убийц. И прямо стали шарить они по покоям, ища обреченных по списку бояр и родню Нарышкиной.
-- Чево надо, люди добрые, ратники Божие? -- вдруг пискливым голосом спросил передового карлик Хомяк, как из земли вырастая вблизи входа в церковь Воскресенья на Сенях.
-- Тьфу, нечистая сила! Отколе ты такой? -- даже шарахнувшись в сторону, грубо спросил коновод шайки карлика, которого раньше не знал.
-- Здешний я. Холоп, как и вы, боярский... Своим товарищам помочь охота. Чево ищете? Авось -- найду вам.
-- Не чево -- ково!.. Нарышкиных... Не видал ли, где они?..
-- Иные попрятались... Не сметил куды... А одново -- покажу вам... Близко...
И с ужимками Хомяк показал на двери домовой церковки царской, у которой они стояли.
-- Тута?.. Эка, шельма, -- почесывая в затылке, -- пробасил стрелец... Как ево взять, вора окаянного, из храма Господня?.. Чай, непристойно будет...
-- Ну, баба ты, не стрелец... Твоя ли вина? Не крылся бы в таком месте... Тебе взять надо -- бери, где сметил... Другим попадет эта птица -- перья и ощиплют... А перышки богатые... И кошель есть при парне...
-- Ну, леший тебя подери. Гляди, и правду баешь... Не наша, ево вина, коли в божницу залез... Гайда, братцы...
В алтаре, под покровом престольным нашли Афанасия и поволокли за волосы на роковое Красное крыльцо...
Услышали вопли юноши сидящие в Палате отец и мать и сестра его... Но никто не смел пойти на помощь... двинуться не решался никто с того места, где прикован был каждый ужасом и тоской...
Влекут Афанасия убийцы на крыльцо. А на плече у одного из них сидит, оскалив зубы, злобно ликующий карлик, напоминая собой тех выходцев из ада, которых рисует порой напуганная человеческая мысль в минуты кошмарных сновидений... Нарышкина постигла участь первых двух мучеников.
Так на плече у палача остался Хомяк, когда повел его с товарищами по всем знакомым комнатам дворца и терема: искать ненавистных Нарышкиных.
Всюду шарят шайки стрельцов, во всех покоях. Врываются и в царские опочивальни, и в домовые церкви, которых несколько есть во дворце, -- прокалывают копьями перины, подушки, опрокидывают пышные царские ложа для убеждения, что никого нет под ними... В церквах -- шарят под алтарями, повсюду... Рвут покровы, тычут остриями копий...
И постепенно -- находятся все, кого внесла Софья, Милославские и сами стрельцы в кровавые списки смерти, где против каждого имени должен стоять один зловещий знак, знак креста, знак муки и гибели...
Всюду бегают и шарят во дворце стрельцы, потерявшие и страх и совесть. Только не успели забраться они в горенки, где помещается девятилетняя царевна Наталья. И не заглядывает ни один из мятежников в терема сестер-царевен, дочерей Алексея, к царевне Софье и к царице Марфе Матвеевне.
Самые пьяные, самые обнаглелые палачи отступают, как только услышат от сенных девушек и старух, расставленных у всех выходов, сердитый оклик:
-- Мимо проваливай, рожа идольская. Здеся -- царевнин терем...
-- Ладно... Нешто я што?.. Я сам понимаю, -- пробурчит иной стрелец-коновод.
И крикнет:
-- Гайда мимо, робята. Не туды попали!..
Затем с бранью, с проклятиями или с залихватской песней, с гиком бегут мимо...
Немало народу, боярынь и бояр, собралось в покоях у царевен.
Но к Софье пропускают очень немногих. С царевной сидят бояре: Милославский и Куракин. Волынский снует из покоя на крыльцо теремов и обратно, принимая донесения от всякого рода пособников и поджигателей бунта, разосланных отсюда не только по всем концам Кремля, но и в Белгород, в Земляной городок и по слободам стрелецким, откуда то и дело выходят новые толпы стрельцов на помощь товарищам. Даже бабы их, пьяные, красные, бегут гурьбами с веселым хохотом, с разухабистыми песнями, перекликаясь одна с другой.
-- Бежим, пощупаем бояронь зажирелых, колупнем им бока толстые! Сымем с их наряды златоцветные, што из нашево поту-крови нашиты-настроены. Слышьте, наш праздник. Ишь, как на кремлевских колоколах стрелецкие звонари нажаривают...
И новые кучи стрельчих выходят из домов, присоединяются к бегущим.
Набат в Кремле, то затихающий на время, то снова потрясающий воздух рокот барабанов -- словно зовет все темные силы, раньше угрюмо таившиеся по своим грязным углам.
Уж не одни стрельцы теперь принимают участие в разгроме бояр. Лихие воровские людишки, тати, площадные дельцы-пропойцы, кабацкие заседатели -- тоже втираются в толпы вооруженных, грозных стрельцов, надеясь урвать для себя кой-что в общем пожаре. Куда ни заглянут во дворцовые покои эти шакалы -- все ценное забирают с собой.
-- Што же, плохо ли, коли московский люд пристал на нашу сторону, -- заметила царевна, которой донесли об участии таких "добровольцев" в стрелецкой резне.