-- На груди?

   -- Матушка, что ты! Муж два года уж без вести пропал.

   -- Корова?

   -- Матушка, барыня, не доилась, зимусь под самый праздник продала мяснику. И до Крещенья хлеба своего не хватило. Уж как и справляюсь нонче, не пойму... А теперь и не знаю, как уж с крестьянством справиться. Старика еще хлебом кормить, да ты, барыня милая, дохтуру не сказывай про этого-то. Узнает -- отымет. А мне три рубля с воспитательного выдают. Своих четверо!

   И баба стонет.

   -- Да он не жилец у тебя.

   -- Верно, барыня милая. Замаялась я с ним. Да уж и попался он мне хворым. Ей-Богу. Сколько маяты с ним приняла. Теперь вот отлежаться не дает. Берегу, как и своих не берегла...

   Я начинаю привыкать к старику в люльке, видеть его.

   -- Мамочка, мамочка, этот такой же маленький, как наш Колюшка, только худенький. Мама, мамочка, у Нади молоко в груди. Вчера машинкой выцеживали. Полстакана.

   -- Ну, ну. Домой пора. Зовут.

   Коле поздно. Надя беспокоится.

   -- Мама, скажи ей. Возьмем этого домой. Надя будет кормить тоже его.

   -- Глупости. У него может быть болезнь. Не знаем родителей. Разве можно?..

   И мама, краснея, неловкою рукою вынимает кошелек, торопливыми пальцами звенит серебром.

   -- На, на... покупай ему молока. И... я пришлю тебе масла такого натирать живот.

III

КОРНОУХИЙ ЧАЛЫЙ

   Уже снова лето раннее. Потому что трава высока и в цвету.

   Уже я старше, верно, потому что реже чувствую себя царевной кочевой; быть может, в минуты забывчивости,-- зато страстнее и с тоской зазывной.

   Стою на высоком краю канавы, границе нашей рощи-парка, гляжу вдаль.

   Там, вдали -- море. За полями, за лесами и еще за полями и лесами -- море. Если бы добежать! Бежать, бежать и добежать. А там лодочка. В тростниках там есть рыбацкие, серые. Не люблю мызных наших раскрашенных, они тяжелые. Сесть в рыбацкую и оттолкнуться шестом от берега. Поскрипит она сначала днищем о песчаное дно, стукнется о кругленькие подводные валуны, потом качнется, откачнется, и отплыла. Возьму два веслица и гребу тихонько. Правлю тайный путь, знакомый, между подводными исполинами-скалами. Их две хитрых гряды до свободного моря. Бегут через них плоские широкие катуны-валы: лизнут, укроют и схлынут, пенясь и ярясь, и, обнажив на миг их красные и желтые гранитные спины, дальше катятся, уже острые и взъерошенные, к береговым мелям. За грядами в свободном море мой простор и всюду путь. На днище парусишко. Взвиваю его по бечевочке на высокий шест среди лодки и через скобу притягиваю веревкой к корме. Сижу у руля. Ветер толкнул парус. Плеснул парус и поддался. Выгнулся, как колыбель зыбкая, и лодка накренилась. Вот она, даль, где небо тронуло море,-- гнуткою, широкою, упругой дугой натянулась, как лук тугой. В даль! В даль! Все пути к ней. Ведь море не преграда. Море -- путь. Море -- все пути.

   Фыркнуло совсем вблизи, и я, подпрыгнув, вскрикнула. Вижу, из-за ствола старой березы, что в поле, налево от меня, торчит из крестьянской широкой дуги чалая морда с черно-бурыми подпалами над большими золото-карими глазами. Глядят золотистые конские глаза на меня внимательно, не мигая, с упором, таким полным звериным взглядом, кротким и неумолимым. А рядом где-то из травы смех... и оборвался.

   Я ее увидела, насмехавшуюся девочку, в канаве, в высокой цветистой траве, и в гневе подступаю к ней. Она вскочила пряменькая, как мальчик, тонкая и стойкая, с лицом таким... как у чалой лошадки, смуглая, как чуть-чуть подпеченная пленка бывает на топленых сливках. И в мое разгневанное лицо глядят из того чалого личика золото-карие глаза неотступно, не мигая, без надежды и без страха. Только полные губы, темно-красные, как переспевающая на солнцепеке земляника, вздрагивают слегка.

   Мы меримся взглядами, и вдруг что-то приносит мне видение той дали, дуги натянутого лука. Гнев проходит, и в ушах кипит, как пена, как тонкие серебристые пузырьки сладкого вина...

   -- Ты чему смеялась?

   Слова вырываются помимо воли ласковые и веселые.

   -- Ты Чалка спужалась, как он фыркнул.

   -- А тебя как зовут?

   -- Таней.

   -- Ты что здесь?

   -- Так... Тятьку дожидаюсь с конторы.

   -- Давно?

   Таня смотрит на запад. Уже можно глядеть на солнце. Вечереет.

   -- Утрось выехали.

   -- С далека?

   -- Мы с Заболотья.

   -- Обедала?

   -- Не. И Чалко голодный.

   -- Давай ему травы рвать.

   -- Уж я и то рвала.

   -- Ну, давай вместе.

   Рвем сочную траву из канавы. Ползаю на коленях. Колени зеленые, и руки зеленые. Очень сочная трава в канаве. Чалко ест и мигает карими глазами. Прямо в большие глаза ему смотрит красное солнце, и глаза глубокие, глубокие, куда-то насквозь светятся золотом. Разнуздали, и жует он траву, целую кучку сложили ему под ноздри. Он молодой, и ноздри его тонкие и вздрагивают чутко. А челка и грива вроде Таниных волос: бурые, на солнце, как темная медь, засвечиваются.

   -- Таня, вам Чалко ко двору: он на тебя похож.

   -- А я в тятьку. Да чалый всякому ко двору. Он не вороной.

   -- Таня, что у него с ухом?

   -- Он корноухий.

   -- Отчего?

   -- Летось, жеребенком, подрался с конем в табуне.

   -- Он забияка.

   -- У него такое сердце, как и у меня, непокорливое.

   Таня смеется всеми белыми зубами.

   -- Только у него зубы как не у тебя.

   Гляжу в его молодые желтые зубы с нестертыми черными буграми, разинула ему розовую фыркающую пасть. Я вспоминаю, что Таня тоже не обедала.

   -- Голодна?

   -- Утресь не было хлеба у маменьки.

   -- Отчего?

   -- Весь вчера прикончили. Тятька на контору к вам за мукой поехал. С тем косить нанимались наши на вашу мызу. Да уж не знаю, выдаст ли... вперед... А тятька уж отработал бы, ей-Богу. Косарь он на всем Заболотье самый отличный, ей-Богу.

   Прислушиваюсь и размышляю. Теперь час такой, что ничего там не достанешь добром. Достряпывают да накрывают ужин, и буфетчик и повар оба злы, а судомойки и кухонные бабы так загнаны, что и огрызаться на поспевают.

   Все же бегу добрым труском напрямик густою рощею, в глазах держу мелькающую белизну колонок балконного полукруга. Чувства у меня неприятные: какие-то смутно-стыдные, и я гоню их. Постегивая себя ладонью пониже бедра и щелкая языком,-- думаю незаметно, что я верхом, а что ладонь хлыст. Не время теперь срывать ветку.

   Крадучись, спускаюсь по плитяным ступенькам в кухню. Кухня в подвальном этаже большого старого дома.

   Это царевна кочевая прискакала к людям -- врагам диких и свободных. Эта кочевая царевна, собственно, не совсем человек; она и не совсем лошадь. Это полулошадь, получеловек. Недавно я читала про это, что это было в Греции, о Кентавре. И поняла, какой зверь кочевая царевна,-- молодой кентавр, кентаврик. Почти что как Чалко, и почти что как Таня.

   В страшном, неподвижном, таинственном дворце я теперь пробираюсь с опасностью смертною на грабеж за пропитанием стана. Белый повар с красным затылком стоит у плиты, встряхивает большой сковородой, где румянятся, шипя и плюясь, рыбы. Пот стекает по напруженным трем складкам его затылка. Всхлипывает судомойка с мокрым носом и срывает, не успевая утереть его, перья со вздрагивающего еще живыми судорогами тела безтолового цыпленка.

   -- Куда я их без головы подам? Не дичь,-- цыплята. Отцапала, сукина дочь!

   Еще кто-то, не один, злостно толчется и швыряется в шипе и чаде. И не видят меня. Большая краюха ржаная на краю стола...

   Хватаю.

   Царевна с добычей. Царевна ускачет. О, эти молодые кентавры умеют скакать по каменным лестницам, и деревянным...

   Погоню слышу... царевна-Кентавр уже вне погони, уже карьером скачет по роще, ловко пробивается долгим телом между частыми стволами. Кочевой кентавр, как змея, гибок.