3

   Широту жизненного кругозора, пытливость, расспросы, внимание к каждой мелочи, весь этот неутомимый труд Качалова в поисках образа я могу сравнить лишь с трудом другого русского гения -- М. Горького.

   В дни работы над ролью партизана Вершинина Качалов, и без того часто выступавший перед бойцами и командирами Красной Армии, появлялся в армии особенно часто. Среди командного и рядового состава в те дни встречалось много партизан, боровшихся в годы гражданской войны против интервентов и белогвардейцев. У них черпал свое вдохновение Качалов, там находил подъем и, как говорил он, -- "острое ощущение важности, нужности и ответственности нашего искусства".

   Однажды после такого выступления для бойцов и командиров нашей армии он сказал:

   -- А ведь Вершинина-то надо сделать постарше. Сколько ему, по-вашему, лет?

   -- Ну, лет тридцать пять...

   -- Больше, больше!

   И повернувшись к Хмелеву (игравшему в пьесе роль Пеклеванова, начальника подпольного революционного штаба в городе), проговорил:

   -- Освободительная война, как и каждый подъем народа, характеризуется тем, что всякий из нас чувствует себя нужным и талантливым. В такой войне и пожилой не уступит молодым в проворстве и смелости. Вчера разговаривал с двумя командирами. Одному -- лет двадцать с небольшим, а другому -- за сорок. Оба из рабочих, и оба командуют великолепно, а учатся как! Так в жизни. Так и в пьесе. Васька, "мой секретарь штаба", почти юн. Вершинин должен контрастировать с ним. Ну, пусть я буду постарше, попочтенней.

   И, улыбнувшись, добавил:

   -- А разве мне не хочется быть помоложе? Очень хочется. Только это не нужно. А нужно, чтобы все поняли: на врага встала вся Россия, социальная революция всех подняла и мобилизовала.

   Качалов хотел сделать Вершинина обаятельным и внешне:

   -- Народ любит меня за храбрость и ум. Отлично. Но и внешне я должен нравиться зрителю. "Вот, скажут, какой простой и приятный человек. И не удивительно, что он благороден, честен и прям". Пеклеванов -- кто? Председатель ревкома? Да. Но одновременно он и сердце народа. Он -- наша партия! И недаром ведь он сразу стал со мной откровенен. Взглянул -- и увидал во мне силищу нашу крестьянскую, широкую, простую, красивую...

   Глава подпольного ревкома Пеклеванов и предводитель партизан Вершинин видятся в пьесе один раз.

   -- Тем ярче, -- говорил Качалов, -- тем сильней должна запечатлеться в душе зрителей эта единственная встреча людей, которые сразу же поняли друг друга и сразу стали друзьями. Их дружба предопределена борьбой народа за свою свободу и их честностью, их искренним отношением к запросам жизни.

   В перерывах, на репетициях, я часто видел их беседующими.

   Хмелев говорил властно, смело. Мне казалось, что он необыкновенно быстро вошел в роль Пеклеванова, сжился с нею. Но, приглядевшись и познакомившись с его работой над собой, я и здесь увидел упорство и огромный труд. Пеклеванов -- интеллигент, подпольный работник партии, вращавшийся главным образом среди рабочих. Пожалуй, он не так уж часто встречался с крестьянами типа Вершинина: пахарями и рыбаками, живущими далеко от города, в глубине тайги.

   И, однако, как быстро они поняли друг друга! И как быстро, главное, понял Вершинин правду, которую несет ему Пеклеванов, правду большевистской партии! Как внешне далек Пеклеванов от Вершинина: сутул, близорук, мешковат. Чем тут можно плениться? Но вот повернулся он всей своей фигурой к Вершинину, прозвучал металлический голос, вдохновенная и огромная правда, -- и понимаешь, что не только Вершинина, но тысячи других людей поведет за собой эта могучая и огненная сила.

   Хмелев ведет сцену в фанзе. Качалов оборачивается ко мне и тихо, с увлечением, говорит:

   -- Он меня направляет. Какая мощь!..

   В тот же день проходили сцену "На колокольне". Там есть место, когда "секретарь" партизанского штаба Васька Окорок (Н. Баталов) разъясняет пленному американскому солдату простую истину, -- которую и до сих пор многие американцы не поняли, -- что такое новая Россия и чего она добивается, свершив Октябрь.

   По моему замыслу, Вершинин должен присутствовать при этой "агитации" Васьки Окорока.

   Васька--Баталов начинает разговаривать с американцем. Качалов вдруг уходит. И возвращается в конце, когда Васька уже пляшет от радости, что "упропагандировал" солдата. Режиссер повторяет эту картину. Качалов опять уходит. Я недоумеваю.

   В антракте я говорю Качалову:

   -- Почему вы уходите, Василий Иванович? У меня написано -- Вершинин остается и смотрит.

   -- Но в этой же сцене у вас Вершинин по-хорошему вспоминает о Пеклеванове...

   -- И что же?

   -- Значит, он часто ставит его на свое место, учится у него. "Как бы поступил, -- думает он, -- Пеклеванов на моем месте? Стал бы он заниматься, как Васька, пропагандой, когда с минуты на минуту -- бой, против тех же американцев и японцев? Ну, допустим, распропагандировал Васька одного американца, отпущу я его на волю, тот уйдет к своим, десяток-другой распропагандирует, а ведь еще остались полки, которые стоят возле пулеметов и пушек, направленных в нашу сторону?" Пропаганда -- пропагандой, а я -- военный, мне нужно готовиться к бою. -- Вот как бы поступил Пеклеванов. И зритель должен думать, что я готовлю бой. Верно? -- Верно.

4

   Мне было крайне интересно увидеть, как будет играть Качалов в "Бронепоезде", но на репетициях мне присутствовать почти не пришлось. После окончания "застольного" периода в работе над пьесой я уехал за границу, а когда вернулся в Москву, спектакль, можно сказать, был уже готов. Внесли кое-какие крошечные поправки, и спектакль вышел на публику.

   Бывают встречи драматурга с актером, полные разочарований, взаимного непонимания, но бывают и удивительно счастливые. Увидав Качалова в роли Вершинина, я как бы снова, во плоти, увидал этот, много и кропотливо продуманный мною образ вожака сибирских партизан. Я был удивлен. Качалов с поразительной силой сумел понять и развить весь подтекст "Бронепоезда", который в пьесе был более лаконичным и сгущенным, чем в повести.

   Самой сильной получилась у Качалова сцена "На колокольне". Текста здесь для игры актера мною дано очень мало, но Качалов обнаружил все свое умение вчитываться в подтекст, то есть во внутреннюю жизнь человека, на которую реплики и ремарки только намекают. Почти без слов Качалов создал в этой сцене фигуру партизанского вожака, исполненную огромной выразительности, пафоса, внутреннего обаяния. Забыв о том, кто написал эту пьесу, я был захвачен монументальностью фигуры Вершинина.

   Или сцена "У моря", когда Вершинин получает известие о том, что японцы убили его детей. С каким внутренним знанием, с каким тактом и убедительностью Качалов изобразил здесь перелом в сознании Вершинина, когда его личное потрясение переходит в пафос борьбы за интересы всего народа. Любовь сибирского партизана к Родине Качалов передал здесь очень скупыми, но буквально потрясающими актерскими средствами.

   Еще одним пленил меня Василий Иванович в этой роли: своим исключительным актерским тактом. При всей скудости вершининского текста в пьесе Качалов не старался его увеличить и вообще не стремился лишний раз выдвинуть Вершинина на первый план. Как я уже говорил, в сцене "На колокольне" мысль о "распропагандировании" американца приходит (по повести) Ваське Окороку. Качалов предложил, чтобы эту мысль Окороку внушил Вершинин. Так у партизанского вождя возрастала сила политического и психологического убеждения. Но при этом личные свои актерские интересы Качалов оставил в тени. Он предложил, чтобы при диалоге между Окороком и американцем Вершинин не присутствовал и не принимал в нем участия.