-- Стой! Что это? -- встряхнул головою Василий Дмитриевич, услышав протяжный звук где-то поблизости, за садом. Песня мгновенно прекратилась, и в воцарившейся тишине слышно стало, как звонит небольшой колокол на местной церкви, призывая христиан к вечерне.

   -- Гей! Не в пору звон, что не в пору гость -- хуже татарина, -- пробормотал великий князь и, подозвав к себе Сыту, сказал ему на ухо: -- Слышь, брат: сделай так, чтоб звону сего -- ни-ни... не было! Вечерня не большая беда. Вечерня -- не обедня. Пускай поп ваш не звонит... Не хочу я. Понял?

   -- Как не понять, княже, -- вкрадчиво ответил боярин и быстро удалился из сада. Звон вскоре прекратился. Сыта снова появился перед великим князем, и снова начались песни, а затем и пляски, хотя девушки пели и плясали неохотно, единственно повинуясь приказу господарскому.

   Скоро наступила ночь. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на небе показалась луна, озарив своим бледным светом притихшую землю. На Руси ложились спать рано, с заходом солнца, и, наверное, в эту ночь мало нашлось бы таких городов и селений, в которых бы шумели и пировали так, как в Сытове. Народ свято чтил праздники Христовы и накануне их не позволял себе никаких игр и развлечений. Но в Сытове было не то. Запретивши даже звонить к вечерне ради того, чтобы звук колокола не мешал слушать песни, великий князь несколько раз вскакивал с места, становился в хоровод и откалывал лихие коленца, заставляя плясать и боярских сыновей Сыту, Белемута и Всеволожа.

   До полуночи Василий Дмитриевич оставался в своей компании. Но попойка этим не ограничилась. Боярыч Сыта усердно подливал вино в достоканы своего высокого гостя и его собутыльников Всеволожа и Белемута, не забывая и самого себя, и хмельное зелье лилось рекою. Все были сильно пьяны. Однако великому князю снова показалось скучным бражничать в сообщничестве одних бояричей, и он спросил Сыту заплетающимся языком:

   -- Слышь, брат... того... нету ли у тебя сказочника, что ль? Сказку аль былину послушал бы я... а?

   -- Есть, государь, -- с готовностью отозвался Сыта, не без труда становясь на ноги. -- Сказитель изрядный есть. Зело затейливо былины рассказывает. Только, не обессудь, новгородец он... про Новгород былины поет. Может, не по нраву придутся твоей милости?

   -- Про Новгород... Что ж? Ничего. Урезал я крылья у Новгорода прегордого... Пускай поет и про Новгород. А гусли есть у него?

   -- Есть, государь. Мастер он на гуслях играть и былины петь. А былины у него все про новое, про удалую новгородскую вольницу.

   Сыта сказал два слова стоявшему неподалеку холопу, и тот исчез из сада, пустившись во всю мочь к боярскому дому. Через пять минут перед великим князем уже стоял высокий седой старик, с широкою могучею грудью, с смелым взглядом зорких темно-серых глаз, в хорошем синем армяке, и отвешивал низкие поклоны.

   -- Пой, старик... и на гуслях играй! -- буркнул Василий Дмитриевич, опуская на руки отяжелевшую голову. -- Если угодишь -- сто алтын, а не угодишь -- сто плетей! Ладно ли?

   -- Постараюсь угодить твоей милости, княже великий, -- без всякой робости ответствовал новгородец и, настроив гусли, запел под гуслярный звон:

   Как у нас-де было во Новегороде,

   У Ивана Предтечи на Опоках,

   На широком дворище Петрятине,

   На тоем ли на славном торговище,

   Что у тех ли весов, у вощаныих, -

   Не два кречета тут да вылётывали,

   Двое молодцов их да погуливало!

   А один-то на имя Прокофьюшко,

   А и другий словет он Смольнянином.

   А гуляючись добры те молодцы,

   Что желтымя кудерки потряхивают,

   Молодых-те робят призодаривают...

   Синю морюшку ведь на утишенье,

   Тому славному морю Хвалыньскому!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А великому князю московскому,

   А Василию свет да Димитревичу,

   А и светлому ликом, как солнышку,

   А още ведь вельми милостивому,

   А на Русской земле царю сущему,

   Осударю-князю в каменном Кремле -

   Рассказал я былину в забавушку,

   На его утешение княжеское.

   А и будь же ты милостив, князь-государь,

   Не клади на меня гнева лютаго,

   Не вели сто плетей в спину всыпати,

   А изволь сто алтынными пожаловать.

   А ведь я ж былину про былое сказал,

   Про былое удальство ушкуйничков.

   А уж если что молвил я с глупа ума,

   Так за это за все прости, княже, меня.

   А и стану я ввек тебя славити,

   Тебя славити, возвеличивати,

   Разносить твою славу по Русской земле!..

   Долго пел старик: про пиры и молодеческие игры в вольном Новгороде, про удаль новгородских ушкуйников -- разбойных людей, про то, как пленил и рубил им буйны головы татарский князь астраханский Салтей Салтеевич. Наконец новгородец поклонился и смолк. Гуслярный звон прекратился. Благозвучные слова народной былины, видимо, понравились великому князю, и он, подняв голову, произнес:

   -- Не с глупа ума ты былину сказал. Вельми доволен я тобою. Одно лишь не по нраву мне: сии ушкуйнички ваши. И похвально учинил Салтей, что всем им головы порубил. Одначе чего мне толковать с тобою? Обещал я тебе сто алтын и не отрекаюсь от слов своих. Слышь, Сыта, наутрие выдай ему сто алтын, а потом из казны моей получишь. Ступай, старик.

   -- Бог да хранит тебя, княже великий! Не оставил ты раба своего милостью княжьею! -- низко поклонился новгородец и незаметно, ухмыльнувшись в бороду, повернулся и пошагал в ту сторону, откуда пришел.

   -- А, други... слышите... что это? -- обернулся великий князь к бояричам, уловив своим чутким слухом какой-то шум за боярским домом. -- Слышите!.. Кажись, скачет кто-то?..

   -- И то, скачет, -- встрепенулись бояричи, почему-то обеспокоившись от слов Василия Дмитриевича. -- Кто бы это мог быть?..

   Опьянение великого князя и его собутыльников было полное, но, обладая здоровыми натурами, они не потеряли образа и подобия человеческого, ясно сознавая все происходившее вокруг. Месяц ярко сиял на небосводе, и при свете его они увидели, как к садовой ограде подскакал какой-то человек на добром коне, как он спрыгнул с лошади и громко спросил кого-то:

   -- Здесь ли княже великий?

   -- Здесь, здесь, -- ответил кто-то, и приехавший человек ловко перепрыгнул через ограду, бегом подбежал к столу, за которым восседал Василий Дмитриевич с бояричами, и, сняв шапку с головы, заговорил:

   -- Гонец прибыл, государь. Рязанский князь прислал. И пишет князь рязанский, что страшный воитель идет на землю Русскую... Идет Тимур чагатайский. А с ним воинство несметное...

   -- Врешь, врешь, Третьяк! -- крикнул Василий Дмитриевич, узнав в приехавшем человеке своего дьяка. -- И Олег Рязанский врет! Загрызет Тохтамыш Тимура... Не добраться Тимуру до нас...

   -- Идет Тимур на землю Русскую, -- настойчиво повторил Третьяк, говоря резким взволнованным голосом. -- Тохтамыш в бегах перед ним! Тохтамышево воинство по ветру развеяно Тимуром... Открыта дорога на Русь...

   Великий князь привскочил на месте. Куда и хмель девался! Из груди его вырвалось хриплое восклицание:

   -- Тохтамыш в бегах? Тохтамышево воинство развеяно?.. Да полно, правда ли это?

   -- Истинная правда, государь! -- даже перекрестился дьяк для вящего убеждения великого князя. -- Изволь отбыть в Москву, во дворец свой княжий. Давно уж ищу я твою милость, и многие вершники по усадьбам боярским разосланы -- все тебя искать. Но вот и обрел я тебя, княже великий... Князь Владимир Андреевич в палате приемной сидит, и много бояр собралось, и сам владыка-митрополит прибыл. Совет держать хотят, тебя ждут... Не мешкай, государь!

   -- Коня мне! -- крикнул великий князь и, обернувшись к Сыте, прошептал ему на ухо: -- Ну, брат, наказал меня Бог. Вот тебе на праздник бражничать! Не ложно говорил юродивый... А я его? О, Господи! Такое сердце неуемчивое!.. А знаешь что, прикажи сюда холодной воды подать: оболью я голову, и все как рукой снимет...