По-настоящему, после его признаний она не должна бы была подавать ему руки. Правда, многие мужчины в свете женятся на деньгах, но об этом не говорят с таким цинизмом.
Она сама не сознавалась себе, что ей было очень больно разочарование: она была так уверена, что он в нее влюблен, хоть эта любовь только смешила ее.
Когда Жорж пришел к ней, у нее были гости, и она с ним не сказала ни слова, и только тогда, когда он стал прощаться, попросила его завезти тетушке несколько книг.
«Вот будь искренен и говори правду — все отшатнутся, — ворчал он, выходя от Накатовой, — пришел я к Катюше как к сестре, как к духовнику, с открытым сердцем и нажил себе врага. С Жоржем-фатом, с Жоржем-кривлякой можно было кокетничать, а Жорж-человек — странен, неудобен, неприятен… Господи! Неужели у меня нет друга, нет товарища, и не к кому мне сунуться».
Он перебирал в уме самых близких своих друзей и ясно понимал, что ни один из них не поможет ему выяснить эту путаницу новых чувств и ощущений.
Глубоко задумавшись, он шел все прямо по Литейному, потом по набережной, перешел Троицкий мост и тут опомнился.
«Э… да что это я? Где же я теперь возьму посыльного, чтобы послать к тете? Придется самому завезти».
Он оглянулся, ища извозчика.
Деревья Александровского парка в инее; белая улица, белый морозный туман и розовый отсвет заходящего солнца на минарете новой мечети почему-то вдруг обрадовали его.
«Вот ведь есть люди, — подумал он, — художники в душе, которые могут позабыть о житейских невзгодах, глядя на красивый вид, даже не красивый, а вот чем-нибудь поразивший в них эту художественность. Какой это большой плюс в жизни — радоваться всему красивому».
Фонари еще безмолвствовали, но огоньки трамваев уже весело поблескивали.
«Доехать разве на трамвае, — подумал Жорж, — ведь я никогда не ездил на трамвае — считал даже неприличным… А вот сяду в трамвай! Назло всем сяду и поеду!» — решил он, не давая себе отчета, кому он это делает назло. Любопытным взглядом он окинул группу людей, столпившихся на остановке, стараясь определить их общественное положение, — и вздрогнул.
В двух шагах от него стояла высокая женщина в плюшевом пальто, закутанная в меховое боа.
Он узнал ее скорей инстинктом, потому что в надвигающихся сумерках он не мог рассмотреть ее лица, наполовину закрытого мехом.
Это была Ксения Несторовна Райнер.
Когда г-жа Райнер вышла из трамвая — Жорж последовал за ней.
Сердце его билось, и он совершенно не сознавал, зачем он это сделал.
Райнер шла легкой, совсем молодой походкой по пустынной улице.
«Вот она сейчас войдет в какой-нибудь подъезд и исчезнет. Что же дальше?» — подумал он и, словно испугавшись, ускорил шаги и поравнялся с Ксенией Несторовной.
— Простите меня, сударыня, но я должен говорить с вами, — решительно произнес он.
Из-под меха, окутывавшего лицо дамы, послышался смех:
— Вы ошиблись, молодой человек, я старая женщина.
— Боже мой, сударыня, да я совсем… я не то… неужели вы так подумали?
В его голосе было столько отчаяния, что г-жа Райнер остановилась и стала рыться в сумочке. Жорж догадался:
— И денег, денег не надо… Просто мне необходимо поговорить с вами. Простите, что я подошел так, на улице… Это дико, это глупо, не сочтите меня за сумасшедшего, но… но… эти совпадения! Может быть, это судьба, нет, нет, не судьба, а разумная воля, я хочу, я должен так думать, потому что если все только… Простите, ради Бога!
Жорж совсем растерялся и замолчал. Он стоял около панели, по колена в сметенном в кучку снеге, крепко прижимая к груди книги и молящим взглядом смотря на г-жу Райнер. Она теперь откинула от лица мех и тоже пристально смотрела на Жоржа светлыми серьезными глазами.
— Говорите, — произнесла она спокойно. Жорж заторопился. Сбивчиво, непонятно, перескакивая от одного к другому, путаясь в отступлениях, рассказывал он ей не то свою биографию, не то про свои встречи с нею.
— И вот теперь я пошел за вами и решил, что, если вы не выслушаете, не поймете, значит, все это просто случай, — вот глупый, бессмысленный случай, рок… Вот по которому один моллюск низких глубин, ползя наудачу, наталкивается на другого, а если поймете… если… у… Знаете у меня никогда не было матери. Т. е. я не так… Мать у меня была, вот та, на похоронах которой мы встретились, но поймите, что мать не всегда та, что родит, и даже не та, что воспитывает… Но если это не глупый случай, слепой рок, а вот та отдушина из «низкого давления», из глубины на свете… Так, значит, вы меня поймете!
— Понимаю, — спокойно и громко произнесла Райнер, протягивая ему руку. — Он схватил эту руку в темной перчатке, как маленький ребенок хватается за руку матери, обеими руками, словно эта рука протянулась, чтобы спасти его, вытащить откуда-то.
— На похороны вашей матушки я попала случайно, — ласково заговорила Ксения Несторовна. — В Неаполе был случай, Палас-театр тоже случай, как и теперь, но все вместе уже перестает быть случаем, как будто уже чувствуется чья-то разумная воля в совокупности этих случаев. Вы правы. Зачем мы будем себя унижать, думая, что мы моллюски, — попробуем выйти на воздух, попробуем жить не ощущениями и настроениями, а подчинять их собственной воле. Приходите ко мне завтра, и мы поговорим.
— Нет, нет, — с испугом заговорил он, — завтра я, может быть, стану думать опять по-обыденному, опять превращусь в моллюска, опять съежусь. Мой сегодняшний поступок покажется мне чудовищной нелепостью, дикостью, — и все пропало! Нужно говорить сейчас, и вы… вы сами, может быть, завтра взглянете на это иначе.
— Хорошо. Но мне холодно. Не можем же мы говорить здесь, на улице… Постойте, ведь я иду как раз к вашей родственнице, к Софье Ивановне Волыновой, — засмеялась она.
— Случай! — восторженно закричал Жорж. — Идем, идем к тете Соне! Теперь я знаю, я верю, что все будет хорошо! Все будет, как надо.
По уходе Жоржа от Накатовой гости ее заговорили о нем. Мнение всех было не особенно для него лестно.
— Сначала я думала, что из него будет толк, — говорила пожилая дама, — он пошел по службе, но что с ним случилось?
— Нынче век нервный, иначе, как болезнью, объяснить этого нельзя. Был человек как человек, вдруг перестает бывать в обществе, выходит в отставку, — заметил господин солидной наружности.
— Мне жалко его отца. Иметь таких неудачных детей, — вздохнула другая дама.
Жоржа очень осуждали. Все его кутежи, на которые прежде смотрели снисходительно, как на шалости блестящего молодого человека, приводились теперь как пример его безнравственности.
Екатерина Антоновна молчала: ей было немного стыдно, что она не сказала в защиту кузена ни слова, не опровергла даже явно несправедливых обвинений, — но она не решилась.
Да и к чему ей защищать его, когда он так оскорбил ее чувства, — да ей было не до того, чтобы думать об этом. Последнее время Николай Платонович был не в духе, и маленькие размолвки происходили все чаще и чаще.
— Ты чем-то озабочен, Nicolas? — спросила она после обеда, Когда гости разошлись.
— Нет, просто болит голова, — отвечал он, пуская дым сигары к потолку.
— Мне бы хотелось, Николенька, чтобы ты не скрывал от меня ни своих огорчений, ни своих радостей, — сказала она, присаживаясь на ручку его кресла.
— Да мне нечего и скрывать.
— И я никогда не скрою от тебя ничего.
— О, я не требую этого.
— Как? — она слегка отшатнулась.
— Видишь, мне кажется, что это странно, смешно и даже бестактно говорить о своих чувствах и мыслях. Например, ты всегда говоришь о своей любви и требуешь этого же от меня. К чему это, раз мы уверены, что мы любим друг друга.
Она ничего не сказала, но ей было тяжело от его слов.
Конечно, она не желает быть смешной, сентиментальной в его глазах, и она вечно должна думать, что можно и чего нельзя говорить и делать, вечно сдерживать себя и быть неискренней. Да, да, быть неискренней, всегда разыгрывать сдержанную, холодную светскую женщину, тогда как ей хотелось любить страстно, пылко, с нежными глупыми словами, «по-мещански».
