"Гринвич" -- довольно большой вооруженный корабль, служивший маткой подводных лодок, -- шел в Копенгаген. Едва он снялся, седоусый механик, пыхтя трубкой, словоохотливо принялся мне рассказывать историю уничтожения немецкими моряками германского флота, интернированного в Скапа-Флоу.

   Гористые зеленые берега Шотландии вскоре скрылись за горизонтом, и мы очутились в открытом море. Я спросил круглолицего унтера, знает ли он иностранные языки. Тот с какой-то глупой гордостью ответил, что не знает ни одного и считает совершенно излишним обременять себя их изучением, так как все иностранцы должны говорить на английском языке.

   Погода все дни стояла прекрасная. На море был штиль. Я и Нынюк гуляли по палубе, разговаривали и любовались красотой голубого моря. Обедали мы внизу, в унтер-офицерском кубрике, но отдельно от всей команды. Денег у нас не было ни копейки, и никаких "экстра" мы заказывать не могли. Однако товарищ Нынюк по незнанию английского языка согласился взять какое-то блюдо, которое было ему предложено, хотя оно и не входило в казенное меню. Получилось недоразумение. Когда впоследствии за это блюдо потребовали плату, мы оказались в неловком положении, так как платить было нечем. Унтер-офицер с кислой миной заявил, что сумма невелика и он ее заплатит.

   В Копенгагене нас пересадили на английский миноносец и поселили в коридоре офицерского помещения, рядом с кают-компанией. Тут же на ночь подвешивались похожие на гамаки веревочные койки, на которых мы спали. Пищу нам давали с офицерского стола. Здесь мы впервые попробовали английские национальные блюда: к обеду подавался "тост", то есть хлеб, поджаренный в масле, к чаю полагался жидкий мармелад.

   Большей частью мы проводили время на верхней палубе. Миноносец шел полным ходом, подымая за собой пенистые бугры кипящей воды. Однажды вечером, перед заходом солнца, справа по борту показались остроконечные готические колокольни ревельских церквей Олая и Николая, мелькнула похожая на минарет узорчатая башня городской ратуши и зачернели высокие краны Русско-Балтийского завода.

   Пройдя между Суропом и островом Нарген, миноносец на траверзе Ревельской гавани свернул влево и взял курс на север. Вскоре показались очертания Свеаборгской крепости. Миновав Свеаборг в такой непосредственной близости, что можно было отлично разглядеть не только орудия, но даже выражения лиц финских солдат, мы вошли на Гельсингфорский рейд и стали на бочку. Перед спуском на берег все наши вещи были подвергнуты обыску. У меня отобрали большую коллекцию вырезок из английских газет. Рукописи были пропущены.

   После обыска нас с тов. Нынюком перевезли на берег. Здесь мы были отведены на гауптвахту -- в маленький одноэтажный домик на берегу, по соседству с Мариинским дворцом. Ранним вечером нас вывели на улицу. При свете лучей заходящего солнца защелкали "кодаки". Среди фотографов были финские офицеры.

   Затем нас отвезли на вокзал и посадили в вагон третьего класса. Высокий и сухой финский офицер, приставленный в качестве конвоира, глядел с нескрываемой враждой и обращался с нами грубо и надменно. Представитель английского консульства в Гельсингфорсе и уполномоченный датского Красного Креста, которые также сопровождали нас до границы, возмутились таким отношением и настояли на переводе нас в мягкий вагон.

   Мы быстро заснули и не успели заметить, как утром приехали на финскую пограничную станцию. В сопровождении англичанина и датчанина, под конвоем финских солдат пешком с чемоданами в руках отправились к желанной советской границе. Была ясная, солнечная погода. Незаметно прошли расстояние, отделяющее финскую пограничную станцию от Белоострова. Показался белоостровский вокзал с огромным красным плакатом, обращенным в сторону Финляндии: "Смерть палачу Маннергейму!" Впереди обрисовался небольшой деревянный мостик с перилами через реку Сестру. Нам приказали остановиться у самого мостика перед спущенным пестрым шлагбаумом. Я поставил чемодан на землю, снял шляпу и с облегчением вытер со лба пот.

XXI

   Как трепетно забилось мое сердце, когда по ту сторону моста, на советской земле, я увидел развевающиеся по ветру ленточки красных моряков! Медные трубы оркестра ярко блестели на солнце.

   На советской стороне к мостику подошла группа людей, одетых в английские зеленые френчи и блинообразных фуражках с торчащими длинными козырьками. Коренастый финский офицер, руководивший церемонией обмена, распорядился поднять шлагбаум и вышел на середину моста. Советский шлагбаум также приподнялся, и оттуда один за другим стали переходить в Финляндию английские офицеры.

   Первым прошел майор Гольдсмит, офицер королевской крови, глава английской кавказской миссии, арестованный во Владикавказе. Широкоплечий и рослый брюнет, он, с любопытством разглядывая меня, по-военному взял под козырек. Я приподнял над головой свою фетровую шляпу и слегка поклонился...

   Когда границу перешел восьмой или девятый английский офицер, наши моряки запротестовали. У них зародилось сомнение, как бы финские офицеры не надули. Они потребовали, чтобы я немедленно был переведен на советскую территорию. Финны упрямились. Они тоже не доверяли нашим, явно опасались, что после моего перехода через границу обмен будет прекращен и остальные английские офицеры не вернутся из плена.

   В результате коротких переговоров обе стороны сошлись на компромиссе. Было решено поставить меня и товарища Нынюка на середину моста, с тем что, когда от нас уйдет последний англичанин, мы тут же перешагнем через границу.

   Едва лишь я и тов. Нынюк вступили на мост, как высланный для встречи нас оркестр торжественно заиграл "Интернационал". Финские офицеры, застигнутые врасплох, растерялись, не знали, что делать. Их выручили из неловкого положения англичане. Те, словно по команде, все, как один, взяли под козырек. Вслед за ними туго затянутые в белые перчатки руки лощеных финских офицеров неуверенно и неохотно тоже потянулись вверх, вяло согнулись в локте и едва прикоснулись к кокетливым каскам...

   Безмерная радость охватила меня, когда после пяти месяцев плена я снова вступил на советскую землю. Сердечно поздоровался с товарищами, поблагодарил моряков за теплую встречу. Они в свою очередь крепко жали мне руку, поздравляли и удивлялись, как дорого котируются большевики на мировом рынке. Подумать только, двоих большевиков обменяли на девятнадцать английских офицеров! Оказывается, англичане, согласившись вначале обменять нас на одного своего офицера и четырех матросов, затем повели себя, как купцы, начали торговаться. И выторговали-таки девятнадцать своих офицеров.

   Среди встречавших меня в Белоострове был, между прочим, покойный финский товарищ Иван Рахья. Он предложил мне поехать в Питер на автомобиле, но я отправился по железной дороге.

   На белоостровском вокзале наши пограничники попросили меня поделиться своими западноевропейскими впечатлениями. С площадки вагона я произнес небольшую речь о международном положении. Особо остановился на интервенции против РСФСР.

   Было это 27 мая 1919 года. С помощью английского флота Юденич вел тогда первое свое наступление на Питер -- один из самых революционных городов мира.

Взятие Энзели

I

   Серго Орджоникидзе жил в Баку на площади Свободы, недалеко от могилы жертв революции.

   Вход в его квартиру был со двора, небольшого, но довольно опрятного. Просторные светлые, но скудно меблированные комнаты с длинной стеклянной верандой казались пустыми. Крепкие деревянные половицы блестели свежей ярко-желтой краской. Однако даже эта новизна пола не придавала квартире уюта. Здесь было что-то от походного бивуака, всегда толпилась масса народу, раздавались непрерывные, режущие ухо телефонные звонки.

   По вечерам за чайным столом, покрытым клеенкой с цветными узорами, собиралась большая компания. Чай разливала приветливая и радушная жена Орджоникидзе -- простая и добрая женщина, как мать о сыне заботившаяся о Серго.