На этот раз английские офицеры предложили мне сесть за стол и подвергли перекрестному допросу насчет теоретических основ коммунизма. Их в особенности интересовала наша экономическая и политическая концепция. Затем они сообщили мне удручающую новость о гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Далее информировали меня о высадке союзного десанта в Одессе. Я обо всем этом ничего не знал, так как за отсутствием валюты был лишен возможности покупать газеты. Англичане предложили обменять на английскую валюту находившиеся при мне и отобранные в тюремной конторе шесть царских десятирублевок. Кроме них у меня было еще несколько штук квадратных "керенок" сорока -- и двадцатирублевого достоинства. Но от обмена этих ассигнаций английские офицеры с улыбкой отказались.

   У меня оказалось около трех фунтов стерлингов. Я прежде всего поспешил обзавестись бельем. Во время очередного обхода тюремщиков с предложением "заявлении" выписал себе две фланелевые рубашки, двое кальсон и две пары шерстяных носков. Эти покупки стоили дорого: около двух фунтов. Кроме того, я купил себе четыре маленьких дешевых словаря братьев Гарнье в красных коленкоровых переплетах: англо-русский, русско-английский, франко-русский и русско-французский. После всех этих приобретений у меня осталось меньше фунта. На них я стал ежедневно покупать газеты.

   Мои занятия английским языком подвинулись настолько успешно, что через месяц я стал читать без словаря. Главным моим чтением были "Таймс" и "Дейли ньюс". Реакционную "Таймс" я покупал ввиду ее широкой осведомленности, легко уживавшейся с печатанием самых непостижимых вымыслов о Советской России. Либеральная "Дейли ньюс" была самой левой газетой, которую мне позволялось читать. Когда я делал попытки выписать "Манчестер гардиан", то тюремщики всякий раз отказывали, приводя смехотворное объяснение, вроде того что эта газета издается не в Лондоне, а в Манчестере.

   В то время все английские газеты питались информацией о Советской России через своих рижских и гельсингфсрских корреспондентов, главным осведомителем которых являлась белогвардейская эмиграция. На страницах буржуазной печати безраздельно царила самая фантастическая клевета. Каждый день я натыкался на какие-нибудь сногсшибательные новости. То вдруг узнавал, что на улицах Москвы китайцы продают человеческое мясо. То вдруг сообщалось, что смертность в России возросла до таких размеров, что не хватает дерева для гробов. Красная Армия неизменно изображалась как сброд китайцев и латышей.

   Все статьи и заметки, касавшиеся Советской России, я заботливо вырезал. Из них составился весьма пахучий букет. К сожалению, при моем возвращении в Россию эта моя богатая коллекция была отобрана англичанами на основании закона военного времени, носившего по своим начальным буквам название "ДОРА" и воспрещавшего вывоз из Англии печатных произведений.

   Но в чтении даже таких газет была известная польза. Они помогали мне довольно хорошо ориентироваться в международных событиях, и в частности в развитии версальских мирных переговоров, которые тогда как раз начались.

   В английском парламенте часто ставился и обсуждался русский вопрос. Сторонники решительной антисоветской интервенции открыто выражали недовольство половинчатой политикой Ллойд-Джорджа. Они настаивали на свержении Советской власти путем отправки в Россию многочисленных армий. Но Ллойд-Джордж, считаясь с настроением утомленных войной народных масс и опасаясь рабочих, среди которых с каждым днем росли симпатии к Стране Советов, оправдывал политику своего кабинета. Помню, однажды, отбивая нападки консерваторов, он, ссылаясь на пример Наполеона, заявил:

   -- Россия -- это страна, в которую легко войти, но из которой трудно выйти.

   Нередко правительству предъявлялся запрос: "Какова судьба английских офицеров, находящихся в руках большевиков?" Однажды товарищ министра иностранных дел Эмери, отвечая на это, заявил, что английское правительство через посредство датского Красного Креста ведет переговоры с Советским правительством относительно обмена этих офицеров на русских большевиков, находящихся в Англии. Я понял, что данное заявление, между прочим, относится и ко мне, а потому с нетерпением ожидал скорейшего конца переговоров.

   Из тех же английских газет я узнал о смерти Я. М. Свердлова, об аресте в Германии Радека, о задержании во Франции Мануильского.

   Однажды я прочел в газетах о предложении, сделанном "союзниками" нам и белогвардейцам относительно созыва конференции в Принкипо на Принцевых островах. Советское правительство ответило согласием. Тем не менее конференция не состоялась из-за отказа Деникина и Колчака.

   Я мечтал поехать на эту конференцию, чтобы таким образом освободиться из тюрьмы. И как мне довелось узнать впоследствии, моя кандидатура действительно была среди намечавшихся делегатов...

   За чтением газет наступила очередь книг. Одной из первых книг, прочитанных мною на английском языке, была "Французская революция" Хилэр Беллока.

XVI

   Во всех тюрьмах Великобритании царит фальшивая набожность. Наряду с дешевой оловянной тарелкой и глиняной кружкой в инвентарь каждой камеры входят евангелие и молитвенник. Три раза в неделю по утрам арестантов водят в церковь.

   -- Чэпл, чэпл, -- восклицает тюремный офицер и выводит заключенных в коридор, по которому гуськом они тянутся в тюремную церковь.

   Там их рассаживают по длинным деревянным скамьям. Некоторые при каждом движении гремят тяжелыми кандалами.

   Я тоже несколько раз был в церкви главным образом для того, чтобы послушать орган. Маленький и невзрачный органист в черной крылатке, смущенно поправляя очки и словно крадучись, быстрыми шагами пробирался к высокому и звучному инструменту, стоявшему у левой стены. На лице и на всей жалкой фигуре органиста отпечатались обремененность большой семьей и мучительная забота о куске насущного хлеба. На органе он играл изумительно. Несмотря на то что духовные мелодии были мне совершенно чужды, в однообразие тюремных событий даже эта монотонная музыка вносила известное развлечение.

   Упитанный английский поп представлял собой полную противоположность органисту. В серебряных очках, с седыми, благообразными, расчесанными на пробор волосами, с жирными и лоснящимися от сытой жизни щеками, в белой сутане, похожей на балахон, он неторопливо читал нараспев молитвы, а заключенные хором подпевали ему. После богослужения этот поп, тяжелый и неповоротливый, как вылезший из воды бегемот, неуклюже взбирался на кафедру и, расправляя неудобные, длинные и широкие рукава, в которых беспомощно путались его белые и пухлые, с детства холеные руки, принимался отчаянно и страстно громить русских большевиков. Мне становилось смешно, и я не мог совладать с непроизвольной улыбкой.

XVII

   Зима в Лондоне мягкая. Туманы, дожди, мокрый снег, быстро тающий на земле. Больших морозов там не бывает. Но когда падали крупные хлопья влажного снега, то краснолицые, жирные, задыхающиеся от полноты тюремщики, громыхая связкой ключей, открывали мне дверь на двор и, потирая руки от холода, с ужасом восклицали: "Сайбирия, Сайбирия!" По-английски это означало Сибирь. Я смеялся и отрицательно качал головой. Несчастные, они не подозревали действительных холодов нашей Сибири, не сравнимых ни с какой лондонской зимой.

   В Лондоне тюрем не топят, а если топят, то очень плохо. Во всяком случае, в камере было холодно. Все время приходилось носить бушлат. Моя камера находилась в первом этаже, и снизу с каменного пола распространялась сырость.

   В ту зиму в Англии свирепствовала жестокая испанка. Ежедневно в газетах приходилось читать о вымирании от болезни целых семей. Я тоже простудился. На мое счастье, в Брикстонской тюрьме не было эпидемии гриппа. Все же пришлось записаться на прием к врачу. Английский доктор, выслушав меня, выдал лекарство и, узнав, что тюремной пищи мне не хватает, прописал усиленное питание. Оно состояло в том, что ежедневно вместе с утренним чаем мне стали подавать "порридж", иначе говоря густую овсянку.