-- И игрушки чинит?

   -- Чинит.

   -- Ну, и голова... А когда он в лавке-то бывает?

   -- Да ведь это как придется. Вчерась, говорят, прямо с утра был.

   -- Когда починки нету, он, почесть, все время тут. Вчерась моя старуха хорошо попала, так в пять минут вернулась, а нынче, вот, не угадали -- так третий час сидим.

   -- Эй, что вы там? Идите, отпущу,-- кричал с порога своей лавки Фомичев.

   -- Подыхай там. На черта ты нужен,-- отвечали мужики, даже не оглянувшись, и когда показался в конце деревни на своем костыле Афонька без шапки, с вихрами нечесаных волос, мокрых от пота, точно он только что купался, на него закричали в десять голосов:

   -- Эй, что же ты! Не успели тебя за дело посадить, а ты уж собак гоняешь. Вот будем у частного торговца брать, тогда посвистишь.

   -- А черт с вами, берите, мне-то что,-- отвечал Афонька: -- давно бы уж дома сидели, чего ж вы ждете-то тут?..

   -- Затем тебя, осла, и посадили, чтобы у него не брать.

   -- А коли затем посадили, так терпи,-- отвечал Афонька.-- Что ж я вас целый день должен караулить, да по одному отпускать? По крайней мере вот набралось сразу, всех гуртом и отпущу.

   -- Да, черт этакий, ведь мы уж третий час тебя, лешего, дожидаем, на дворе скотина не поена стоит.

   -- Потерпит...

   Афонька выше всего ставил свое мастерство механика. Когда ему приносили в починку гармонику или часы, он долго осматривал, сидя на завалинке с отставленным в сторону костылем, раздвигал и сжимал около уха мехи гармоники, как бы пробуя, не идет ли где воздух. Клал на завалинку и смотрел на нее так, как смотрит ветеринар на лежащее больное животное, потом опять брал в руки.

   И видно было, что для него самые блаженные моменты были те, когда он исследовал причину порчи, а против него стоял в молчаливом и напряженном ожидании владелец, стараясь по лицу мастера угадать, какой будет приговор.

   И самое большое удовольствие для Афоньки было сказать равнодушным и тем сильнее действующим тоном:

   -- Кончилась твоя музыка, нельзя починить...

   Потом, когда обескураженный владелец робко просил, чтобы он хоть не совсем починил, а так, лишь бы как-нибудь играла, Афонька говорил:

   -- Ладно, оставь, еще погляжу.

   Тут он чувствовал себя жрецом, чувствовал свою власть над людьми и свою значительность, потому что умел то, чего, кроме него, не умел никто.

   А торговлю он презирал, как свое унижение, потому что тут никакой мудрости не нужно: дурака посади -- и тот торговать будет, а он, мастер, будет вкладывать в нее всю душу?! И он нарочно относился к ней так, чтобы видно было, что он выше этой торговли, что в ней не нуждается и не с его способностями тратить на нее целые дни. Да еще играть роль приказчика!

   Его свободная натура никак не ладила с бухгалтерией, с своевременной доставкой товара. Он ничего не записывал, никакой отчетности не вел.

   -- Продал и продал, что ж его записывать. Когда товар в лавке, его записывать нечего, потому что он без того тут. А когда он продан, его записывать нечего, потому что его все равно нету.

   -- Тогда ответишь. Взыщем.

   -- Взыскивай,-- говорил Афонька и, повернувшись задом к собеседнику, наклонялся, показывая ему известную часть и прихлопывал по ней ладонью.

   Собеседник взглядывал по указанному направлению и видел там одну заплату и две дыры до голого тела.

   Эти дыры могли иметь два значения: с одной стороны, они служили доказательством честности, с другой -- указывали на невозможность взыскания.

   На порученное ему дело он смотрел спустя рукава и сам был полным бессребреником. Так что, когда через неделю после открытия лавки пришел один из членов правления и попросил осторожно в кредит товару, Афонька сказал:

   -- А мне что?.. Бери: мое, что ли?..

   -- Записывать-то будешь, что ли? -- спросил член правления, сам насыпая себе белой муки.

   -- Чего там записывать...

   -- Ну, я тогда еще чайку с фунтик возьму.

   -- Вали.

   На другой день пришли остальные два члена правления и довольно долго возились в лавке, насыпая и укладывая мешки.

   А потом пришел мужичок -- один из пайщиков, у которого была в кармане пятерка, но жаль было менять ее.

   -- В долг отпустишь?

   -- А что мне, жалко, что ли: лавка-то ваша, а не моя.

   А там, узнав, что в лавке отпускают в долг, побежала и вся деревня.

   -- Держись, Фомичев,-- говорили мужики лавочнику, который одиноко сидел в своей лавке,-- видал, обороты какие делаем!

   Главное свойство, самое ценное свойство Афоньки была его полнейшая бескорыстность. К деньгам он относился почти с презрением, и все знали, что ни одной общественной копейки у него не пристало к рукам. И когда кто-то недели через две после его определения на должность приказчика повернул его спиной к свету, заплата и дыры были на своем месте.

   Особенностью Афоньки, как заведующего лавкой, было то, что он никогда не спрашивал долгов. Возможно, что при этом он рассуждал так:

   -- Они хозяева, их лавка, и ежели они берут, значит, знают, когда отдать.

   А может быть, он и вовсе не рассуждал.

   -- Керосин есть? -- спросил какой-то покупатель через три недели после открытия лавки.

   -- Нету керосина. Деготь есть.

   -- Деготь мне не нужен, я уж другую неделю за керосином хожу.

   -- Ну, и третью походишь, что ж из-за одного твоего керосина в город ехать? Возьми вон напротив, через дорогу.

   На четвертую неделю после открытия лавка стояла пустая.

   -- Вот это так оборот,-- говорили мужики,-- а боялись, что сбыту не будет. Эй, что ж ты спишь, за товарами не посылаешь? -- кричали Афоньке.

   -- Денег нету.

   -- Целую лавку расторговал, а денег нету? Придется ревизию делать.

   Пришла ревизия. Но так как Афонька ни за кем не записывал, кто брал в долг, то ревизия не могла обнаружить тех, кто так бессовестно отнесся к общественному достоянию.

   -- Кто в долг брал? -- спрашивает ревизор.

   Все только стояли и оглядывались по сторонам и друг на друга, удивляясь, какой жулик народ пошел.

   -- Придется взыскать с тебя,-- сказал ревизор, обращаясь к Афоньке.

   И все увидели, как Афонька молча повернулся задом к ревизору и показал ему то, что обыкновенно показывал всякому, кто говорил о взыскании с него.

   Ревизор машинально посмотрел на это место и увидел то, что все и раньше видели: заплату и две дыры.

II

   Тогда решили, что уж лучше заплатить, как следует, но нанять правильного человека, который бы целый день сидел в лавке, в долг бы не отпускал и вел отчетность.

   Выбрали Кубанова, бывшего председателя, которого по приказу из города сняли с места за превышение власти. Этот человек был рожден для власти и, побыв полгода председателем, нашел свое истинное призвание. Он верил, что без строгости и порядка не может идти никакое дело. Был оскорблен, когда его сняли. А когда выбрали в заведующие, он только сказал:

   -- То-то, черти, поняли теперь...

   Сделавшись заведующим, он показал во всей силе, что такое власть даже на таком посту, как заведующий потребительской лавкой. Когда покупатели подходили к лавке, у них зубы начинали стучать, как будто они шли не за товаром, а к прокурору, который вывернет им всю требуху наизнанку и вымотает кишки.

   Кубанов всегда сидел и читал газету. При входе какой-нибудь старушки, не опуская газеты и не глядя на покупательницу, кричал:

   -- Что надо?

   -- Ась?

   -- Говори, зачем пришла?

   -- Я, батюшка... мне, батюшка...

   -- Что?! Говори проворней, чего мнешь! Что у тебя, язык отнялся? Ну?

   -- Хунт керосину...

   -- А откуда твой сын деньги берет? Я вот доберусь до вас, обнаружу. Все наружу вытяну. В церковь ходишь? Попа на дом принимаешь? Да ты, брат, не заикайся, а говори! Налог заплатила? Нет? А откуда же у тебя деньги? Я, брат, все знаю. В сберегательную кассу кто ходил? Мне отсюда все видно! Обо всем будет доложено. Вот твой хунт керосину. Получай и в другой раз не попадайся.