– Сдали!..
– Что сдали? Кого сдали?
– Не «что» и не «кого», а сами сдали!.. Понимаете? – Сами сдали! – промолвил он, отчеканивая каждый слог. – Я это помню. Нам в девятисотом тоже приходилось туго. Тоже врасплох. Где не сдавали – выкручивались. Сдали – значит сразу признали себя побежденными… И будут побиты! И поделом! – вдруг выкрикнул он. – Казнись! К расчету стройся! «Цесаревич», «Ретвизан», «Паллада» подбиты минной атакой; «Аскольд», «Новик» – здорово потерпели в артиллерийском бою; «Варяг», «Кореец» – говорят, уничтожены в Чемульпо; транспорты с боевыми припасами захвачены в море; «Енисей», «Боярин» – погибли собственными средствами, а «Громобой», «Россия», «Рюрик», «Богатырь» – во Владивостоке за тысячу миль!.. Крепость готовят к бою после начала войны! 27-го стреляли только три батареи: форты были по-зимнему; гарнизон жил в казармах, в городе; компрессоры орудий Электрического утеса наполняли жидкостью в 10 часов утра, когда разведчики уже сигналили о приближении неприятельской эскадры!.. Не посмеют! – Вот вам!..
Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью (которую я не привожу здесь). Это был крик бессильного гнева… Мы, случайные представители Генерального штаба и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань. Мы сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через наши головы, и если бы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, мы всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения… Но странно: по мере того как со слов нашего собеседника ярче и ярче развертывалась перед нами картина нашей беспомощности (как оказалось впоследствии, его сведения, хотя и обрывочные, были верными), какое-то удивительное спокойствие сменило мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания…
Внешний рейд Порт-Артура до войны
Я взглянул на полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку дивана, засунув руки в карманы тужурки, и казалось, что если бы кто-нибудь в этот момент предложил ему фенацетина, то это могло бы кончиться очень дурно…
– Измена!.. Я верю, я не смею не верить, что бессознательная, но все же измена… – закончил путеец, тяжело переведя дух…
– Пусть так! Не переделаешь! – воскликнул полковник, – но все это – только начало. За нами Россия! А пока мы – ее авангард, мы – маленькие люди, мы будем делать свое дело!..
И в голосе этого человека, всего час тому назад такого больного и слабого, мне послышалась та же звенящая нота, которой звучал голос молодого подпоручика, на вопрос «что же делать будем?» крикнувшего – «умирать будем!»…
И я снова поверил!..
В Нангалине опять застряли на несколько часов. Вагон-столовую почему-то оставили на Дальнем. Пришлось питаться в станционном буфете. Небольшая комната, носившая громкое название «буфет и зала I и II класса», была битком набита публикой, обитателями Квантуна, стремившимися частью в Артур, частью в глубь Манчжурии. Здесь не слышно было разговоров ни о наших неудачах, ни о шансах на будущее… Глухие удары минных взрывов, обессиливавших флот, печальные звуки орудийного салюта, провожавшие в могилу безвременно и бесполезно погибших борцов, не достигали сюда. Снаружи плакала и злилась вьюга, наметывая сугробы над свежими могилами, а здесь, в душной комнате, в облаках пыли и табачного дыма, хлопали пробки, слышались речи о подрядах, поставках, об имуществах, приобре тенных «за грош, по нынешним временам», швырялись бумажки и золото, чтобы «мне первому подали».
Мы наскоро съели что-то и поспешили вернуться в поезд.
В Артур прибыли только около 11 часов вечера. Полковника встретил и увез кто-то из офицеров его формирующегося полка; путейца встретили товарищи, а я оказался совсем на мели. Бывшие спутники обещали прислать первого встречного извозчика. На этом пришлось успокоиться.
Неприятные полчаса провел я сидя в углу станционной залы со своими чемоданами. Какая-то компания запасных нижних чинов, призываемых на действительную службу, но еще не явившихся, устроила здесь что-то вроде «отвальной».
Керосиновые лампы тускло светили в облаках табачного дыма и кухонного чада. На полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, стояли лужи пролитого вина и пива, валялись разбитые бутылки и стаканы, какие-то объедки…
Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивание отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань… Общество было самое разнообразное – мелкие собственники, приказчики, извозчики… – рубахи-косоворотки и воротнички «мономоль», армяки, картузы, пальто с барашковым воротником, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко «под англичанина» выбритые лица… Словно в тяжелом кошмаре, против воли, я смотрел, слушал, старался что-то понять, пытался уловить настроение этих будущих защитников Порт-Артура…
Как знать?.. Может быть, это вовсе не пьяный угар, а богатырский разгул? Раззудись плечо, размахнись рука!.. Так что ли? Не знаю… Во всяком случае, китаец, прибежавший сказать, что извозчик приехал, был встречен как избавитель.
Одиссея моих ночных скитаний в поисках пристанища малоинтересна.
К утру пурга улеглась; ветер стих, и солнце взошло при безоблачном небе. К 10 часам, когда я отправился являться по начальству, улицы превратились в непроходимую топь. Пользуясь случаем, немногочисленные извозчики (большинство из них было из запасных и теперь прекратило свою деятельность) грабили совершенно открыто, среди бела дня, беря по пять рублей за пять минут езды.
Говорят, что первое время, пока для обуздания их аппетита не были приняты решительные меры, они зарабатывали, благодаря невылазной грязи, по сто и даже более рублей в день. Но это только так, к слову. Тогда, в охватившей всех горячке, на такие мелочи не обращали внимания.
Ныряя по выбоинам, перескакивая лужи, похожие на пруды, жмурясь и прикрываясь, как можно, от брызг жидкой грязи, снопами вздымавшихся из-под ног лошадей и колес экипажей, я давно всматривался, пытаясь уловить и запечатлеть в своей памяти общую картину, общее настроение города… Поминутно попадались обозы, отмеченные красными флажками; тяжело громыхали зарядные ящики артиллерии; рысили легкие одноколки стрелков; тащились неуклюжие туземные телеги, запряженные лошадьми, мулами, ослами; высоко подобрав полы шинелей, шагали при них конвойные солдаты; ревели ослы, до надрыва кричали и ссорились между собой китайские и корейские погонщики; беззастенчиво пользовались всем богатством русского языка ездовые; с озабоченным видом, привстав на стременах, сновали казаки-ординарцы; с музыкой проходили какие-то войсковые части; в порту грохотали лебедки спешно разгружавшихся пароходов; гудели свистки и сирены; пыхтели буксиры, перетаскивающие баржи; четко рисуясь в небе, поворачивались, наклонялись и подымались, словно щупальца каких-то чудовищ, стрелы гигантских кранов; слышался лязг железа, слова команды, шипение пара; откуда-то долетали обрывки «Дубинушки» и размеренные выкрикивания китайцев, что-то тащащих или подымающих… А надо всем – ярко-голубое небо, ослепительное солнце и гомон разноязычной толпы.
«Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…» И тем не менее чувствовалось, что в этой суете, в этом лихорадочном оживлении не было ни растерянности, ни бестолочи. Чувствовалось, что каждый делает свое дело и уверен, что выполнит его, как должно. Огромная машина, которую называют военной организацией и которую в мирное время лишь по частям проверяют и «проворачивают вхолостую», работала внастоящую, полным ходом.
Тяжелые впечатления вчерашнего дня – станция Дальнего, буфеты Нангалина и Порт-Артура, желчные речи путейца – все сгладилось, потонуло в чувстве солидарности с этой массой людей, еще так недавно почти чуждых друг другу, а теперь – живших одной жизнью, одной мыслью.
