– Не посмеют! Понимаете – никогда не посмеют! Ведь это – ва-банк! Хуже! Верный проигрыш! – горячился он. – Допустим, вначале успех… Но дальше? Ведь не сдадим же мы от первого щелчка? Я даже хотел бы их первой удачи! Право! Подумайте только о впечатлении этой их удачи! Право! Вся Россия встанет, как один человек, и не положим оружия, доколе… Ну, как это там говорится высоким стилем?

– Дай Бог, кабы щелчок, а не разгром…

– Даже и разгром! Но ведь временный! А там мы соберемся с силами и сбросим их в море. Вы только, с вашим флотом, не позволяйте им домой уехать!.. Да, что! Никогда этого не случится, никогда они не решатся, и никакой войны не будет!..

– А я говорю: они 10 лет готовились к войне; они готовы, а мы – нет; война начнется не сегодня завтра. Вы говорите: ва-банк? Согласен. Отчего и не поставить, если есть шансы на выигрыш?

– Конечно шанса нет! Не пойдут!

– Вот увидите!

– Хотите пари? Войны не будет! Ставлю дюжину Мумм…

– Это был бы грабеж. Скажем так: вы выиграли, если войны не будет до половины апреля.

– Зачем же? Я говорю: ее не будет вовсе!

– Тем легче согласиться на мое предложение. К тому же вы вина почти не пьете, и я всегда буду в выигрыше.

Посмеялись и ударили по рукам. Разнимал путеец, тоже ехавший в Порт-Артур и просивший не забыть его приглашением на розыгрыш.

Мой случайный спутник, полковник Л., был преинтересный тип. Казалось, все его существо держится нервами. Высокий, ширококостный, донельзя худощавый, с болезненным цветом лица он в отношении физической выносливости всецело зависел от настроения: то беспечно разгуливал на 10-градусном морозе в одной тужурке, то вдруг уверял, что ему надуло от окна, несмотря на двойные рамы с резиновой прокладкой, требовал от поездной аптеки фенацетину и поглощал его в неимоверном количестве, то жевал «из любопытства» ужасающие (совершенно несъедобные) бурятские лепешки, то уверял, что кухня экспресса тяжела для его слабого желудка.

В этот вечер он, кажется, решил покорить меня во что бы то ни стало и продолжал свои атаки до тех пор, пока я не начал в его присутствии раздеваться и укладываться спать.

– Все военные агенты европейских держав единогласно доносят, что Япония может выставить в поле не свыше 325 тысяч! – повторял он, словно читая лекцию. – Но ведь и дома надо что-нибудь оставить?

– Да как Вы верите таким цифрам? Ведь в Японии народу больше, чем во Франции! Отчего же такая разница в численном составе армии!

– Не та организация! Нет подготовленного контингента!..

– Десять лет подготовляют! Мальчишек в школах учат военному делу! Любой школьник знает больше, чем наш солдат по второму году службы!

– Вооружение, амуниция – все рассчитано на 325 тысяч.

– Привезут! Купят!

– Вздор!..

Я потушил электричество и завернулся в одеяло.

– Это не доказательство… – ворчал полковник, тоже уходя к себе[6].

Около полуночи мы пришли на станцию Манчжурия. Я крепко спал, когда Л. ворвался в мое купе и крикнул:

– Вы выиграли!

Сначала я не понял.

– Что? Что такое?

– Мобилизация всего наместничества и Забайкальского округа!..

– Мобилизация – еще не война!

Полковник только свистнул.

– Уж это – «ах, оставьте!» – у нас приказа о мобилизации боялись… вот как купчихи Островского боятся «жупела» и «металла». Боялись, чтобы этим словом не вызвать войны! Если объявлена мобилизация – значит война началась! Значит – «они» открыли военные действия!..

– Дай Бог, в добрый час! – перекрестился я.

– То-то… дал бы Бог!.. – мрачно ответил он. – Ведь я-то знаю: на бумаге и то во всем крае 90 тысяч войска, а на деле – хорошо, коли наберется тысяч 50 штыков и сабель…

Сна как не бывало. Весь поезд поднялся на ноги. Все собрались в вагоне-столовой. По правилам столовая закрывается в 11 часов вечера, но тут она была освещена; поездная прислуга толпилась в дверях; чай подавался без отказа; все ждали следующей станции, ждали, что из пассажиров (военных или путейцев) кто-нибудь узнает что-нибудь определенное.

В томительном ожидании миновали два полустанка. Станция. Говорят: была внезапная атака на Порт-Артур, но ничего положительного… В 4-м часу утра на какой-то станции села дама, жена служащего на дороге. Сообщила, что Артур едва ли не взят уже, что она едет в Харбин вынуть вклад из банка, забрать что можно ценное из харбинской квартиры и спасаться в Россию. По ее словам, японцы несколько дней тому назад начали выезжать из городов Манчжурии, но ничего не продавали и почти не ликвидировали дел, а поручали имущество надзору соседей и говорили: «Через неделю, в крайности дней через десять, опять будем здесь с нашими войсками».

Заявления дамы вызвали протесты, недовольство. Публика не желала верить ее мрачным предсказаниям и начала расходиться.

– Проклятая ворона… – ворчал полковник, – стоит ее слушать! Пойдем спать… Впрочем, погодите, я брому спрошу в аптеке…

Следующий день принес мало нового. Однако из сбивчивых слухов и сведений выяснилось мало-помалу, что японцы первыми открыли военные действия против Порт-Артура. На чьей стороне успех – разобрать было невозможно.

Выскочив на платформу в Харбине (большая остановка, помнится, около получаса), я неожиданно столкнулся со старым знакомым по Дальнему Востоку, нашим (эскадренным) поставщиком М. А. Г.[7]

– Откуда и куда?

– Из Артура, а куда – не знаю! Помогаю, как могу, провожаю жен, детей… Все бросили, бегут… совсем сумасшедшие…

Действительно, на путях станции стояли два огромных, видимо наспех составленных поезда из вагонов всех трех классов и даже четвертого (для китайцев-чернорабочих), едущих на север. Они были битком набиты: сидели, лежали не только на диванах, на скамейках, но и между ними, даже в проходах… Преобладали женщины и дети. Тут же были нагромождены какие-то узлы и просто кучи вещей, в которых перепутывались и предметы роскоши, и предметы самой грубой, насущной необходимости… Видимо, хватали, что попало под руку… У многих не было ничего теплого… Толпа китайцев вела у вагонов бойкий торг меховыми (часто подержанными) куртками, грошовыми чайниками, какими-то подозрительными съестными припасами. Платили деньгами, кольцами, браслетами, брошками… Какая-то вакханалия грабежа, умело пользующегося еще не остывшей паникой. Местное начальство, само захваченное врасплох, было по горло завалено своим делом. Водворять порядок пытались какие-то добровольцы – офицеры и чиновники, да те пассажиры и пассажирки, которые не совсем еще потеряли головы или уже опомнились… То тут, то там раздавались истеричные рыдания, отчаянный призыв врача к больному ребенку, мольба о помощи…

– Знакомое дело! Как при боксерах! – заявил вдруг один из наших спутников, рослый путеец, обращаясь к нам, пассажирам экспресса. – Ну, господа, выворачивайте чемоданы!

A la guerre, comme a la guerre![8] Придет нужда – сами возьмем, не спрашивая, где придется!

И, право, странно, какую силу убеждения имеет вовремя брошенное слово: чемоданы были действительно вывернуты. Башлыки, фуфайки, меховые шапки, валенки, даже белье – все в несколько минут перешло из экспресса в поезда беглецов… И как неловко и даже жутко, а вместе с тем хорошо и тепло было на сердце, слушая эти отрывочные, полные смущения, но зато глубокого чувства слова благодарности.

Г. не выворачивал чемоданов (у него у самого их не было), но зато выворачивал карманы, а когда содержимое их иссякло, принялся писать чеки, которые ходили в Манчжурии не хуже золота…

Перед отходом экспресса я обратился к нему с вопросом:

– Куда Вы теперь?

– С ними же, дальше…

Но тут мы на него напали и стали доказывать, что ехать на север ему нет расчета, но теперь-то и настало время, когда в Порт-Артуре дела делать, когда его присутствие там необходимо. Особенно настаивал полковник Л. Думаю, однако, все мы несколько лукавили, не столько заботились о выгодах Г., сколько хотели сохранить для себя очевидца событий, о которых, в пылу благотворительной горячки, не успели расспросить его толком.